Mustafa Kemal Atatürk

Mustafa Kemal Atatürk
insan var, yaradan yönetmesı için emrine kavimler vermiş. Kavimler var sınanması için başına elçı tayin edilmiş. İkisi arasında kalan halklar kendi yöneticilerini ya elçi ilan ederler, yada kavim adını değiştirirler. Biz Türkler kendimize tayin edilen, kendimizden olan yönnetici yerine sınanmakda olan kavimden insan aramaktayız. Yaradan islam dünyasının tamamen haçlıların eline geçtiğini bilmez miydi?! Türkler için Mustafa Kemal gibi bir insanını kurtulma sebebçisi yapan da o Allah değilmi? Yaradan kendine yönlendirmeyecek birisinin emrine Sizi veriri miydi? islam dünyası işgal altındayken dinimize ters olan Vahabilik, Selefilik, Talibancılık sizin de başınıza gelebilirdi. Abdulvahab, Saddam, Kaddafi... gibi diktatörleri gönderseydi daha dindar mı olacaktınız? Size tüm özgürlüğünüzü veren kişinin Allah ile olan irtibatını sorgulamak yerina özgür ibadetinizi yapsaydınız memleket dağılma sürecine girmezdi. Dinimizi akparti veya karapartiye bölenlere ve onlara oy verenler son 40-50 yılda islam dünyasının üstüne yağdırılan bombaları saysınlar. Akıllanırlar belki. Mustafa Kemalin kişiliğini sorgılamak Yaradanın emrina kalmış. Bunun tersini söyleyenler Yaradanı anlamamış olanlardır.

Бекжон Бег хотирасига 1908-2011

                 Бекжон Бег хотирасига 1908-2011

Дадаси Жадидчи деб отиб ташланди, туртта амакиси халк душмани деб "тройка" хукмидан кейин отилди. энг катта амакси Бухора амирлиги бош вазири (кушбеги) Олинхон билан келишолмадан истифо килди. Бухоронинг большевеклар камалида оддий аскер сифатида жиход килди ва огир яраланди.

Туркистон гоясинигенгкексе курашчиси, умрингярмидан купини сургин ва камокларда отказган Урганжийлар оиласин Бикжонбей Уранжий

103 ёшида хаккинг рахматига ковишди.

Дадаси ва амакилари жадидчилигидан катил килинганига карамасдан бу гоядан вос кечмади. Сталин сургинларида 1952 йилгача жабр тортди. Сталин улимидан кейин ватанига кайтди. Тижорат ва иктисодий кобиляти кучи одам эди. Тездаяширин бойлар каторига кирди. 1956 йилдан бошлаб Тошкентда Олий Совет рахбарлари (Насриддиова) ва ёзувчилар, шоирлар, олимлар уртасида Туркистон гоясини жонлантирганлардан бири эди. Порахурлик баткогига ботган давлатда хатто мустакилликни сотиб олса булади деганди. Яширин йуллардан Афгонистонга борди ва тирик колган курбошилар билан Узбекистон ичкарисида курашиш учун даъват килди. Канчалик хамма жойни пора билан сотиб олдим деса хам НКВ ден бери кузатувда булган одамни барибир "фош" киишди. Олдинига Тошкенда бир гурух Узбекистон рахбарлари ишдан олинди базилари камалдилар. Кейин ёзувчилар-шоирлар, олимлар миллатчиликда айбланиб камалишди. 1961 йилда Бекжон бег Урганжий олий хукмга берилди. Хукм 12 йилга алмаштирилиб уран шахталарига жунатилди. Совет давлатини тан олганлигини инобатга олиб 1967 йилда ватанига кайтаришди. Невараси Сафар Бекжонни тарбиясга олди Туркистон гоясида етиштирди.

1950-60 лардаги зиёлийлар уртасида Бухороа мирлигияширин хазинасини сарфлаяпган одам деб ном чикарганди. Туйчи хофиз, Хожихон Болтаев, Комилжон Отаниёзов, Олмахон Хаитова, Тамарахоним, Халимахоним Носирова, Комил Яшин каби нснлар униг дастурхонига тез-тез мехмон булишган. Халк Хужалик институтида сиртдан укиди. Институтга якинлигидан Гофир Гуломниг ховлисида мехмонда коларди. Гофир Гулом хакида-"ичмаса ашаддий коммунист, ичса ишонга кишиларга узинг аслинда жадидчилиги hakiда гапирадиган икки хил одам дерди

Амакиси кушбегиНозмддин Урганжий хакида филмларда ва театрларда энг каттиккул деб тасвирланганидан хафа булмасди. Советларга сотилганларни ва унга керши курашганларни учрашув жойи битта булган- тройка дор огочлари- дерди.

1989 йилда 80 ёшга якинлашганига карамасдан шахсан узи Тошкенга келиб "Бирлик"га аъзо булди. 1990 йилда Ислом Каримов Бекжобегниг невараси Сафар Бекжоннни ёрдамчиси Шакиддин Жураев билан кабул килди. Каримов биринчи кинояси " Бобогиз Урганжий советларни танолиб сиёсий фаолиятдан вос кечган.Сиз асилзода булсангиз куча чангитиб юришга уялайсизми" деганди.

Шавкиддин Жураев бирданига Бухоралик эканлиги ва хатто Урганжийларга кариндошлиги айтганди.

1993 чи йилда невараси Сафар Бекжон камалди. Бекжон бегга Каримов фармони билан Мустакиллик ордени берилди.

Тошкенда 1999 йилда портлашлар булди. Куп утмадан учта невараси камалди. Номалим сабаб билан энг кичгина невараси камокдан келибок вафот этди. Бекжон бег динига махкам, Курони хатм килган инсонди. Вилоятдан ва ташкаридан диний илмларидан талабари купди. Неврасиниг бевакт улими кейинги икки йилда домлани махаллада кам куришди.

Кейинги пайтларда ярим колган мустаккилликни нихоясига етишини кутиб бу йулдаги барчага дуолар килди. Бекжон бег Узбекистонда бошланган халк харакатларига аъзо эдилар. 1989 йилда 81 ёшида Бирлик халк Харакатига шахсан Тошкентга келиб аъзо булганлар. Кейинчалик ЕРК демократик партиясига хам аъзо булдилар. Иккита ташкилотниг расмий хужжатини ёнларида олиб юрганлар. Бу иккита ташкилотниг рахбарларинг кибрлашган кузлари курмас ва кулоклари мактовдан бошка нарсани эшитмайдиган булган. 103 ёшлик энг кекса аъзоси вафотига бир огиз тазия хам эълон килишмади.

Камтарин ва хокисорлик Иймондандир. Саждага эгилган бошинг сендан олдин тупрокка айланганлар холатини курмогинг учундир.

У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ

 

САФАР БЕКЖАН

                   У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ

Сафар Бекжан -1961 г.р., узбекский литератор, диссидент,  бывший узник совести. В настоящее время живет в Швейцарии. В этой книге автор описывает свою жизнь в заключении, а также некоторые события в политической истории современного Узбекистана.

Посвящаю эту книгу друзьям-правозащитникам и моей супруге Курбаной, хлопотавшим обо мне во время заключения.

Предисловие

Впервые встретившись с Сафаром Бекжаном в конце 1996-го и слушая его исповедь на тесной московской кухоньке, я испытал потрясение, словно повстречал инопланетянина. Собственно, к такому впечатлению располагала даже его тщедушная внешность, но дело было, конечно, в его необычной судьбе: Сафар оказался не просто недавним политзаключенным, а потомственным диссидентом, и не только обладателем уникального опыта и информации, но носителем, воплощением национальной памяти и духа.

Другими словами, Сафар Бекжан, в отличие от большинства, наверное, бывших советских людей, счастливо избежал судьбы манкурта - человека, лишенного исторической памяти и веры в Бога, т.е. сознания связи между прошлым и будущим, своей ответственности перед предками и потомками.

Очевидно, наличием таких духовных опор и объясняется стойкость и мужество Сафара, бесившие палачей и, в то-же время, помогшие ему выжить в узбекистанском ГУЛАГе и создать эту книгу.

“У входа на тот свет” - автобиографическая публицистика, с присущими подобному жанру достоинствами и недостатками, поэтому некоторые суждения, оценки автором тех или иных лиц в современной истории Узбекистана могут показаться спорными.

Но значение этой книги, прежде всего, состоит в том, что это - документ, и, несмотря на небольшие размеры, документ огромной силы, представляющий отталкивающий портрет авторитарного режима Ислама Каримова. Думаю, что продолжительность пребывания этого режима у власти весьма зависит от того, сколько людей в Уззбекистане и за его пределами смогут прочитать эту книгу-приговор.

Альберт Мусин

Сафар БЕКЖАН

                                   ПЕРЕД ВХОДОМ НА ТОТ СВЕТ

От автора

Бисмиллахир рахманир рахим!

Пишу это во имя Аллаха, милостивого и милосердного, с надеждой на Его благословение. Создатель, направь меня на верный путь, и не позволь солгать мне, твоему рабу, аминь.

Некоторые события, приведенные в этой книге, похожи на приключения, однако это не приключенческий роман - все это мне пришлось пережить. Книга создавалась по частям в разных местах, но большая ее часть была написана в заключении в 1993-1996 г.г., а после выхода на свободу была дополнена и отредактирована.

Все изложено искренне, не изменены даже имена названных здесь людей и, возможно, многие будут этим недовольны. Однако причины, вызвавшие появление этой книги, гораздо более серьезны, чем намерение кого-то огорчить или обрадовать.

Сегодня в Узбекистане народ страдает от тоталитарного режима. Есть люди, которые пытаются избавить его от этих страданий, и книга написана для того, чтобы они не были забыты, а когда придет время, их усилия были оценены по достоинству. С другой стороны, есть и такие, кто перешел на службу к этому режиму. Думаю, что и их тоже надо упомянуть, так как предательство можно простить, но его нельзя забывать.

Может показаться, что этих двух причин для написания книги недостаточно. Возможно, книги создаются по более важным мотивам. Но для меня важнее всего сказать, кто есть кто в борьбе с угнетателями.

Сафар Бекжан

Первая часть

Подземелье

Первая глава

Двадцать седьмое сентября тысяча девятьсот девяносто третьего года. Тюрьма Министерства внутренних дел Узбекистана. Построена она была в 1976 г., строительство курировал сам министр внутренних дел Хайдар Яхъяев. По иронии судьбы, в 1984г. и сам он оказался в этой тюрьме, расположенной на глубине 12 метров под землей, и провел здесь несколько лет. В ней находится двадцать камер, из которых две одиночные, две двухместные, а остальные рассчитаны на четверых и десятерых узников.

Я просидел два месяца один во 2-й камере, рассчитанной на двоих человек, и от нечего делать писал жалобы. Знал, что, по большому счету, это бесполезно, но все равно писал. Все-таки, это было лучше, чем смириться и сидеть сложа руки. Но мое занятие, кажется, все-же надоело тюремной администрации: однажды окошко в железной двери отворилось и в нем показалось недовольное лицо надзирателя:

-Ну что, скандалист, ты еще жив? С сегодняшнего дня переводим тебя в другую камеру и будем выводить на “прогулку”, приготовься...

Надо-ли объяснять, что значили эти 10 минут свежего воздуха для человека, два месяца сидящего в подземелье, тем более, в одиночестве?

Через полчаса дверь снова отворилась, и в камеру вошли два сотрудника милиции и человек в гражданском. Последний с чувством объявил:

-Сафар Бекжан, я Ваши ухищрения знаю. Мы исполняем приказания, нас Ваша политика или какая-то монета не интересуют, но знайте, что теперь Вы не будете вызывать скорую помощь под предлогом, что “болит” живот или что-то другое. Теперь раскрылось, что Вы через докторов распространяете всякие обращения и поднимаете шум на весь мир. Никакой Вы не больной, понятно?

Бросилось в глаза его стремление показать себя грозным начальником.

По неписаным тюремным законам, заключенный должен молча слушать, когда говорит начальство. Всякие вопросы и разговоры могут кончиться плохо. Однако зная, что я все-таки буду возражать, начальство обычно спешило уйти. И этот “гость” тоже попытался сразу ретироваться, но я его опередил:

-Гражданин начальник, не назовете ли себя, хотя-бы, если Вы такой грозный?

-Беспрерывно пишешь на меня жалобы и еще спрашиваешь, кто я такой? Может, ты издеваешься над нами? Я начальник этой тюрьмы, и для тебя я Шухрат-ака!

Обернувшись, он приказал одному из своих сотрудников, стоявших с вытаращенными глазами : “Перевести его в 11-ю камеру!”.

“Будет исполнено, товарищ полковник!”, -ответствовал милиционер.

Я радовался, что избавился от одиночества, пока меня не привели в новую камеру. Не успел оглянуться, как дверь с грохотом захлопнулась. После яркого света в коридоре трудно было различить что-либо в полутьме камеры. Когда глаза, наконец, привыкли, обнаружил, к моему большому разочарованию, что все шесть коек в камере пустуют, как будто других заключенных на этом свете нет.

Но некоторое удовлетворение от “новоселья”, все-же, было. Двухмесячные протесты, определенно, дали какие-то плоды: предыдущая камера в ширину была полтора, в длину два с половиной метра, эта-же - раза в два побольше. Значит, здесь есть возможность “тасовки”, ходьбы до изнеможения. А иначе там, где со всех шести сторон тебя окружает бетон и сырость, неминуемо заболеешь...

Не прошло и полчаса, как дверь снова отворилась и вошел старший тюремный надзиратель, капитан милиции, лицо которого выдавало в нем казаха, хотя он хорошо говорил по-узбекски.

Я знал его: среди надзирателей он был самым лояльным. Скорую помощь я вызывал именно в его смену, потому что он позволял, хотя бы на минуту, остаться с врачом с глазу на глаз. Пользуясь этим, я и просил врачей позвонить куда нужно, сообщить о моем положении. Как стало известно позднее, это подействовало. Семья и товарищи, которые больше месяца после моего ареста не знали, в какой тюрьме я нахожусь и что со мной происходит, смогли получить хоть какие-то сведения. Пусть вознаградит Аллах этого стражника за то, что он, вольно или невольно, сделал доброе дело.

-Ну-ка, политик, выходите, встретитесь с тюремным правительством.

-Что, и в тюрьме есть свое правительство?, -спросил я удивленно.

-Здесь вопросы задаем мы, быстро собирай постель,- вместо ответа сказал капитан.

После недолгой ходьбы мы оказались в коридоре, непохожему на тюремный, если не считать железных дверей -по всему коридору была расстелена ковровая дорожка. Очевидно, это было сделано для того, чтобы надзиратели могли неслышно подходить к камере и через окошко наблюдать, чем занимаются заключенные. С этой-же целью в коридоре была размещена разная аппаратура.

Подошли к камере, на которой был выведен 18-й номер. Едва я вошел внутрь, как дверь камеры захлопнулась. Тусклый свет маленькой лампочки над дверью с трудом позволил разглядеть двух людей в углу камеры. Я поздоровался с ними. “Здорово, мужик!”, сказал тот, что сидел на “шконке” - железной кровати. Второй-же, который стоял перед ним на коленях, положив голову на железный стул, не проронил ни слова.

Я застыл посреди камеры с матрацем, свернутым под мышкой, став свидетелем сцены, которую до этого видел только в кино. Человек, стоявший на коленях, выглядел так, будто положил голову на плаху, роль которой выполняла табуретка. Не хватало только топора и маски палача.

-Что остолбенел, мужик, представление еще не начиналось. Можешь размещаться на любой свободной шконке, которая понравится. Чего боишься, “ментовский свидетель”? - снова заговорил тот, который сидел на койке.

-Друг, я тебе не ментовский-пентовский, меня посадили по политическим мотивам,- возмутился я.

-Мужик, здесь тебе не улица, здесь “друзей” нет. Здесь есть только “братва” и “мужики”. Не узнал меня? Я буду Ядгар Агзамхужаев. И здесь, и на улице меня зовут “братан” Ядгар. А еще меня называют “вор в законе”, может слышал такое? Но теперь послушаем Вас.

-Меня звать Сафар,- только начал я, как человек, стоявший на коленях, внезапно вскочил и, подбежав к двери, стал неистово колотить в нее и кричать: “Дежурный, дежурный, откройте дверь!”

Однако никто из надзирателей, обычно сразу прибегавших на малейший шум, на его вопли внимания не обращал. Когда же Ядгар встал с места и приблизился к кричавшему, тот спрятался за мою спину и зарыдал во весь голос.

-Не вопи, дверь не откроется. Твоя смерть нужна, чтобы этому человеку дали “вышку” ,- показал Ядгар на меня,- из-за такой твари, как ты, должны расстрелять “вора в законе” и политика. Не кричи, сволочь, играть в такие игры меня не заставит и сам Каримов. С тобой мы рассчитаемся в Таштюрьме!,- заорал Ядгар, потеряв терпение.

Я стоял, потрясенный увиденным, однако ничего не понимал. Ядгар подошел к двери и громко объявил:

-Алматов, забери его и играй лучше, если играешь! Знаю, сейчас ты сидишь в своем кабинете и ждешь, чем кончится дело! Можешь всем объявить: “Ядгар своего “трепача” пощадил!”.

Тут-же в коридоре завыла сирена, послышался топот бегущих людей и дверь нашей камеры распахнулась. Два милиционера ворвались в нее и без лишних слов вывели человека, который прятался за моей спиной. Когда они выходили, Ядгар сказал:

-Передайте Закиру, пусть не портит мне настроение, иначе подниму зоны! Пусть не задерживает продукты и сигареты, которые мне приносят!

Дежурный, взглянув на меня, только проскрипел зубами и тихо прикрыл дверь.

-Уважаемый, сидеть в тюрьме тоже политика. Вот, я с 14 лет сижу. Вышел на свободу в 26 и, едва стал “вором в законе”, снова посадили. На торжествах по поводу вручения мне короны “вора в законе” присутствовали самые знаменитые люди Узбекистана. Подарили 17 автомобилей. Гости приехали из Москвы, Грузии и даже из Италии. Три дня торжества обслуживали известные одесские воры. Объясню то, что здесь произошло, пусть это будет Вам уроком. За железной дверью начинается наша власть. Эта власть всегда была против любой политики. Мы в оппозиции и к тем, кто подобно Вам, называет себя “демократом”.

В этот момент снова открылась дверь и нам передали бумажный мешок. Ядгар, как ни в чем не бывало, положил мешок на железный стол и продолжил свою речь:

-Человека, которого Вы видели, привели сюда за 10-15 минут до вас. Это самый близкий человек Алмаза, претендента на звание “вор в законе”. Алмаз мой враг. Он изгадил весь Ташкент. Тот человек дал на суде показания против меня. По воровским законам, я его должен был сейчас убить. Вас привели сюда как раз затем, чтобы Вы стали свидетелем этого убийства. Но, по тюремным правилам, дать показания против вора - значит приговорить к смерти себя. Одним словом, они хотели одним ударом прихлопнуть и Вас, и меня. Поэтому я не стал убивать его сейчас, но в Таштюрьме я его достану, или это сделают мои люди в другой зоне, если он там окажется. Конечно, теперь мне навредят, рассказав, что я не не убил своего “трепача”, но это временно. Не хочу врать - знайте, что я поступил так вовсе не из жалости к Вам. Было бы гораздо хуже для меня, если бы я проходил с политиком по одному делу.

За 12 лет заключения я повидал немало таких, как Вы. Слышали о Власове, Кантария, Есинбаеве, которые первыми повесили флаг на рейхстаг? Я сидел вместе с сыном Есинбаева, Альбертом. Его посадили за то, что он разработал программу развала СССР. Сидя в камере, он написал ее заново. Я помогал переправлять эту программу на волю. Его обвинили в том, что он убил в Алма-Ате несколько человек. Но Альберт закончил юридический факультет МГУ. Такого человека просто так осудить нелегко. Судебный процесс над ним прерывался три раза, так как он делал заявления, что Ленин палач и убийца. Свои речи на процессе он репетировал перед нами. В конце концов его отец, Герой Советского Союза, и мать, Народный учитель СССР, письменно отказались от Альберта. В 1984-м он был приговорен к высшей мере наказания и затем расстрелян.

Чувствовалось, что Ядгар хочет произвести впечатление, что тоже разбирается в политике.

-Нынешняя ситуация отличается от той, что была тогда,- заметил я.

-Насчет нынешней поговорим попозже,- ответил он, открывая бумажный пакет. Там оказались несколько блоков “Мальборо”, сливочное масло, шоколад, лепешки и самса . Разложив все это на столе, Ядгар стал по одной раскрывать самсу, стараясь что-то найти. Наконец, судя по его удовлетворенному виду, он своего добился: в его руках оказалась маленькая луковица. Разрезав ее ножом, он вытащил оттуда крохотный целлофановый пакетик и раскрыл его. Внутри оказалось что-то, похожее на муку, и Ядгар сразу стал это нюхать, преображаясь на глазах. Плечи расправились, озабоченность на лице сменилась улыбкой. Теперь я понял, что Ядгар далеко еще не стар, высок, широкоплеч, явно занимался когда-то спортом.

Оказалось, что он нюхал кокаин.

-Добро пожаловать к столу. Оставьте показную ташкентскую скромность и берите вдоволь, чего хотите. Воспользуемся “щедростью” Закира Алматова. К сожалению, я тоже попался на крючок тех, кто внедряет в преступный мир наркотики, чтобы его нельзя было покинуть. Этот прием придумали московские “мудрецы”, но у нас своих тоже хватает, так что будьте осторожны, они могут приучить к наркотикам и оппозиционеров.

-Я уже обошел такой крючок. Меня месяц держали в камере №003-8, в первом подвале Таштюрьмы, где были такие провокаторы, но у них ничего не вышло. В конце концов они избили меня, но после поднятого скандала меня вынуждены были вновь перевести сюда.

-Я читал о Вас в газетах и, в общем, знаю о Вас достаточно. В 6-й камере сидит Улугбек Каттабеков из Чиназа, он рассказывал мне о Вас. Оказывается, демократы очень наивные люди. Коммунисты, в отличие от вас, хорошо знают тюремные порядки. Они не доверятся здесь даже своему отцу.

-Они же неверующие,- заметил я.

-Дело не в том, веришь в Бога или нет. Дело в том, можно верить человеку или нет. Например, я Богу не верю. Тот, кто кого-либо или чего-либо боится, вором стать не сможет. Коммунисты тоже ничего не боятся. Они сами себе и Бог, и закон. Поэтому они сидят в тюрьме, закрыв рот. “Демократы”-же, которые стали появляться здесь в последнее время, такие простодушные, что выкладывают все свои мысли первому встречному.

-У нас нет тайн, которые надо от кого-то скрывать, что бы о нас не говорили, -заметил я.

-Послушай, возьмем, для примера, из сидящих здесь ваших людей, того-же Улугбека. В камере четыре человека. Среди них, как минимум, один - “стукач”. Он провоцирует вас на откровенный разговор и передает каждое ваше слово, или-же там установлен специальный микрофон. И нас сейчас тоже слушают, но то, что мы говорим, им неинтересно. Улугбек ругал Самандара Куканова и плакался, что пострадал из-за Мухаммада Салиха. Но, по тюремным законам, нельзя говорить, что сидишь по чьей-то вине. Если посадили, значит, виноват сам. Никого не тяни за собой! Этот Улугбек надоел тем, что болтал, просили его или нет. Пришлось дать ему по физиономии и, кажется, он понял, больше не стал болтать…

-Было бы хорошо и на себя посмотреть. Узбекистан превратился в логово рэкетиров и угонщиков машин. Убить человека из-за пустяка, ограбить, открыть стрельбу стало обычным явлением. Разве не нормально то, что государство в этой ситуации объявило вам войну? Вы сами в этом виноваты.

-На самом деле, рост преступности провоцировало окружение Горбачева, чтобы дискредитировать его в глазах общества и затем свалить. Они хотели привести к власти “твердую руку”, мотивировав это необходимостью наведения порядка и борьбы с преступностью,- сказал Ядгар.

-Вы хотите сказать, что воры на самом деле гуманисты?!,-воскликнул я.

-Воры были всегда, независимо от государственного строя. Общества без воров не бывает. Пусть государство с нами борется, однако оно должно придерживаться при этом собственных законов и не возводить на нас напраслину. Ташкентские преступные группировки управляются МВД и платят ему “долю”. В результате они смогли отмыть свои “теневые” капиталы, направить их в законный бизнес и практически легализовались.

-Ядгар, если нас прослушивают, не боитесь ли Вы последствий того, о чем говорите?

-Я говорю это и для них. Нас нельзя держать вместе в одной камере. Если я буду так их разоблачать, одного из нас вынуждены будут отсюда убрать.

-По-моему, “наверху” готовится что-то другое. Я хочу начать голодовку протеста.

-Давайте сначала съедим то, что вынужден был, вопреки своему желанию, отдать нам Закир, а завтра объявим о начале голодовки,- заключил Ядгар, показав на стол.

Утром мы сдали остатки пищи дежурному и подали в тюремную администрацию наши заявления о начале голодовки - я с политическими требованиями, а Ядгар в связи со своим уголовным делом. Таким образом, начался первый день нашей голодовки.

О порядках и правилах проведения политической голодовки я впервые узнал от крымских татар. Я читал воспоминания их лидера Мустафы Джемилева о тюремных порядках и проведенных им политических голодовках. Они попали ко мне во время голодовки, которую проводили в 1984 году студенты крымско-татарского факультета педагогического института им.Низами в Ташкенте. В то время я учился на вечернем отделении факультета узбекской филологии этого института, а днем работал в издательстве “Узбекистан”. С удостоверением этого издательства можно было спокойно пройти даже в ЦК Компартии Узбекистана.

Голодовка проводилась в связи с постановлением ЦК КПУз о закрытии этого факультета. Они заперлись в одной из аудиторий своего факультета, расположенной на 4-м этаже здания пединститута по ул.Глинки, а шестеро из них были готовы в случае атаки выпрыгнуть из окна.

Я пришел вечером на учебу и увидел, что милиция никого не пропускает, окружив институт и объявив, что “занятий не будет”. Воспользовавшись своим удостоверением, я прошел через милицейский кордон. Заметив возле дверей связку каких-то бумаг, я положил её в свою сумку и вошел в здание. Но в коридоре один из преподавателей схватил меня за руку: “Срочно уходите отсюда, иначе и Вы окажетесь в “черном списке”. Вдвоем мы вышли из здания, а найденные бумаги я прочитал уже дома. Они как раз и оказались воспоминаниями Мустафы Джемилева, заставив меня восхититься мужеством крымских татар.

Тогда я понял, как власти боятся политической голодовки. Вообще-же, представление о тюремных порядках началось складываться у меня еще с рассказов деда.

Глава вторая

В 1969 году дед вернулся из заключения и сразу взялся за моё воспитание. Меня ещё не брали в школу, хотя мне исполнилось уже 8 лет. С приездом-же деда все изменилось. Я начал ходить в школу, объявились ранее неизвестные родственники, колхоз выделил нашей семье дом, расположенный посреди живописного сада. Смысл происходившего стал понятен мне позже. Оказывается, в тот год нас “реабилитировали”, хотя и неофициально. Точнее, сняли с нашей семьи обвинения в политической неблагонадежности, выдвинутые еще в 20-х годах из-за того, что мы имели отношение к властям Бухарского Эмирата.

Таким образом, я начал учиться сразу в двух школах - в обычной, государственной и у деда. При этом то, чему учил дед, совершенно противоречило тому, что я проходил в школе. Результат выяснился в 7-м классе. 1-го сентября у нас, как и во всем Узбекистане, звучал первый звонок, а на следующий день школа закрывалась и всех посылали собирать хлопок. Однажды наш класс вывели на поле, обработанное химикатом “меркаптофос”. Дед говорил мне о том, что этот химикат исключительно вреден для здоровья, поэтому, когда учителя ушли пить чай, я собрал ребят и рассказал, к каким последствиям может привести наша работа на таком поле. Весь класс в итоге бросил собирать хлопок и разошелся по домам.

Когда пришел домой я, там уже сидели нежданные “гости” - директор школы, милиционер, несколько неизвестных мне людей, а также отец.

-Моя жизнь прошла в хлопотах о деде, перед тюремными воротами, теперь ещё и ты хочешь добавить?,-сказал отец и неожиданно ударил меня по лицу.

-Это ещё мало для тебя. Если бы ты получал оплеухи почаще, держал бы при себе лишнее,- сказал милиционер.

Директор школы был наш родственник. “Об остальном поговорим потом сами”,- сказал он и увел “гостей”.

Та пощечина была первой и последней, которую я получил от отца. Но после этого случая меня больше не подпускали к хлопковому полю.

В 1978 году недалеко от нас разрушили здание, построенное когда-то немецкими военнопленными. В подвале здания ребята нашли железный сундук, в котором оказались книги, написанные арабским и латинским алфавитом. Я был “книжным пьяницей” и поэтому взял столько книг, сколько смог унести. Просмотрев эти книги, дед сказал мне, что люди, написавшие их, репрессированы.

На основе этих книг я написал позже статью “Вопросы критического реализма в узбекской литературе”. Она была посвящена творчеству Чулпана, Фитрата, Хамзы, Усмана Насыра и Абдуллы Кадыри. Статью я послал в журналы “Шарк юлдузи” (“Звезда Востока”) и “Гулистан”. Один экземпляр статьи показал Неъмату Салаеву, своему литературному наставнику. Прочитав статью, он изменился в лице и спросил: “Кто ещё читал это?”. Я сказал, что послал два экземпляра в ташкентские журналы. Достав телефонную книжку, он стал кому-то звонить.

-Наставник, можете ли Вы принять одного паренька? Он из рода Урганджи. Хорошо, наставник.

Положив книжку, Неъмат-ака повернулся ко мне.

-Ургенч хорошо знаешь?

-Не очень.

-Справа от базара есть техникум. Около техникума есть улица Пионерская, спросишь там дом Болта Давлатова, его все знают.

Таким образом я познакомился с Болта Давлатовым и потом многому у него научился. Вообще, упомянутая статья помогла мне узнать характеры многих людей. Например, из журнала “Шарк юлдузи” я получил ответ за подписью Шукура Курбана, где было сказано: ”Ваша статья в журнале печататься не будет (возможно, догадаетесь, почему), но свое исследование продолжайте”. Из журнала “Гулистан” пришло паническое письмо, написанное Ахмадом Агзамом. Он посоветовал мне больше не заниматься такими делами.

В то время в Хорезме стал повсеместно сохнуть гуржум - большое дерево, которое растет только в наших краях и дает исключительно густую и прохладную тень. Среди народа пошел разговор: “Если высохнут все деревья, оазис будет засыпан песками”. Мой дед говорил, что “... это устроила Москва, чтобы переселить хорезмцев в Тюмень”.

К концу 70-х экологическая трагедия в Аральском регионе несколько разбудила творческую интеллигенцию, молчавшую долгие годы. Предметом обсуждения в литературных кругах стали не только сугубо профессиональные, но и социальные проблемы. Разговор при этом обычно шел вокруг произведений поэтов Абдулла Арипова, Рауфа Парфи и Эркина Вахидова. Мое-же внимание больше привлекали стихи Мухаммада Салиха, тогда мало кому известного поэта. Большинство их не понимало, но были и те, кого они заинтересовали. На одной из встреч, в частности, я познакомился с поэтами Матназаром Хакимовым и Шакир Беком. Оба окончили Таганрогский университет и недавно приехали в Хорезм. Проведя несколько лет на Украине, они прониклись там национально-освободительным, антиимперским духом, что от них передалось и мне.

Дед старался приучить меня к восточной литературе, однако она давалась мне с трудом. Западную-же читать и понимать было гораздо легче. Постепенно и сам я стал публиковаться в районной, областной, затем республиканской печати.

Поступить на факультет журналистики ТашГУ в 1979 году я не смог. На следующий год меня забрали в армию и два года я провел во внутренних войсках. Военная служба тоже стала большой школой, поскольку помогла понять истинное лицо советского строя. Один солдат увидел, что я передаю письмо близких подсудимому и доложил об этом начальству. После этого меня перевели служить из Москвы в Тулу. Там мы охраняли заключенных в одном из “исправительных учреждений”, как принято было называть места заключения в Советском Союзе. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что и сам я через некоторое время стану заключенным, и мой армейский опыт мне поможет. Но говорить о том, что я служил в “ВВ” (внутренних войсках), в тюрьме было нельзя.

Одним словом, 13 лет спустя, 28 сентября 1993г., я сидел в тюрьме МВД Узбекистана, и это был первый день нашей голодовки.

-Сколько сидите?,-спросил Ядгар, продолжая нюхать свое зелье.

-Сегодня пошел третий месяц.

-Третий месяц?,-рассмеялся Ядгар. -Раньше тоже сидели, наверно?

-Нет, не сидел, но уголовное дело открывали и одну неделю держали в КПЗ.

-Уважаемый, я провел три года в одиночке, и не где-нибудь, а в “Белом лебеде”,- сообщил Ядгар.

-Это тюрьма на острове в Балтийском море?,-спросил я.

-Откуда это знаете?

-Читал в книгах.

-То, что Вы читаете в книгах, нам пришлось испытывать на своей шкуре. Меня отправили туда, когда я объявил, что хочу стать “вором в законе”. Это самая жуткая тюрьма в мире. Государственные преступники и диссиденты содержались там в одиночных камерах. Даже горбачевская гласность туда не проникла. Там были такие люди, которые давно должны были выйти на свободу, но их объявили умершими…

Искоса взглянув на дверь, Ядгар заметил: ”Надзиратель сменился”, и продолжил:

-Мой отец - доктор наук, профессор. То, что я пошел совсем по другой дороге, ему, конечно, не понравилось и он написал в газетах, что от меня отказывается. Семьей он никогда не занимался, всю жизнь служил только государству. Оказалось, однако, что властям нужны были только его знания и ум, и когда он заболел туберкулезом, то стал им ненужен, его просто забыли. Сейчас он находится в тяжелом состоянии, и его лечат мои люди, за мои деньги. Власти боятся не старых ученых, они боятся силы. Вот, Вы сидите два месяца - хоть раз Вам принесли передачу?

-Нет, даже на встречу с адвокатом мне разрешения не дают.

-Вот именно, Вас не боятся - боятся меня, потому что у меня есть деньги, есть люди. В июле этого года в здании Верховного Суда Узбекистана была стрельба. Эту “разборку” устроил я. Алмаз, которого тогда судили - человек КГБ. Он свалил на меня вину за дела, которые делала его группа, и я приказал их расстрелять. Эта гнида уцелела, но его главные, верные люди подохли. Его тогда не осудили, но говорят, что он теперь боится показываться на улице и предпочитает сидеть в подвале КГБ. Если бы он был настоящим “братаном”, не посадил бы сам себя. Тот, который должен был умереть вчера, тоже был его человеком. А наверху сидит брат Алмаза. Он занимает там большую должность,-Ядгар показал на потолок, туда, где находилось здание МВД.

-Значит, вчера они хотели пожертвовать своим человеком?,-спросил я.

-Вчерашняя провокация придумана не Закиром. Ее организовал Алиев, председатель Комитета национальной безопасности.

-Если они прослушивают камеру, почему-же тогда меня или Вас отсюда не забирают? - поинтересовался я.

-Возможно, их планы нарушило то, что мы объявили голодовку. Если голодовка распространится на всю тюрьму, кое-кто лишится погон. В январе мы сделали это в Таштюрьме, после этого убивать подследственных стали меньше,- ответил Ядгар.

Действительно, пытки, вплоть до убийства, во время следствия применялись очень часто. Но властям удавалось (и все еще удается) скрывать это от международной общественности, даже вводить ее в заблуждение. Делегация полицейской академии Франции, например, которую специально пригласил Каримов, после посещения предварительно подготовленных “образцово-показательных объектов” заявила, что с заключенными в Узбекистане обращаются вполне хорошо…

Вспоминается, что аналогичную роль в 30-е годы сыграла делегация, воглавляемая Роменом Ролланом. В то время как миллионы туркестанцев умирали от голода, французские интеллектуалы объявили, что “Узбекистан процветает”.

Прошел первый день голодовки. На то, что хочется есть, внимания не обращаю и спокойно занимаюсь воспоминаниями...

Я приехал в Ташкент осенью 1982 года. Надо было готовиться к поступлению на учебу, устраиваться на работу. С поэтом Аманом Матчаном мы познакомились еще в Хорезме, и он обещал помочь, когда я приеду в Ташкент. Он работал в издательстве литературы и искусства им.Гафура Гуляма. Аман Матчан познакомил с поэтом Кадамом Саидмурадом и попросил его пристроить меня. Вскоре я начал работать в издательстве “Узбекистан”, ходить на встречи творческих деятелей. В Ташкенте было немало групп, в которые собирались люди, близкие по духу и интересам. Так я и познакомился с Мухаммадом Салихом и кругом его друзей, куда входили поэты Рауф Парфи, Ахмад Агзам, Ибрагим Хаккул, художник Исфандиер Хайдар, ученый-биолог Бек Ташмухаммедов и другие.

В то время в КПСС наступило “время тяжелых утрат”. В Москве один за другим умерли Суслов, Брежнев, Черненко, в Ташкенте - Рашидов, затем советскую державу возглавила новая “сильная рука” - Андропов. В советской печати началась кампания по обвинению узбеков во взяточничестве. Усманходжаев, пришедший на место Шарафа Рашидова, на ХVI-м пленуме ЦК Компартии Узбекистана обратился к “великим русским братьям” с просьбой о помощи в чистке республики. Вскоре из прокуратуры СССР прибыла команда “чистильщиков”, сначала во главе с Каракозовым, а затем - Тельманом Гдляном. Началось что-то ужасное. На самом деле это были репрессии не против воров-коммунистов, а против народа.

Люди, группировавшиеся вокруг Мухаммада Салиха, стали все больше обсуждать не вопросы литературы и искусства, а социально-политические проблемы. Это явление не было запланированным - вероятно, его вызвало возрождающееся национальное самосознание. Появились листовки такого содержания: “Прекратите обвинять узбеков во взяточничестве: если несколько коммунистов берут взятки, виновата не нация”. Молодая поэтесса Дилором Исхакова расклеила эти листовки даже возле здания ЦК Компартии Узбекистана.

Видимо, после этого случая за дело взялось КГБ. Агенты этой организации, под видом литературной критики, обрушились на Мухаммада Салиха, пытаясь уничтожить его, прежде всего, как творческого деятеля. Одна за другой в узбекской прессе стали появляться статьи, где каждое произведение Салиха подвергалось разносу. Однако эта кампания дала результат, противоположный задуманному. В Москве, прибалтийских республиках, на Украине и за-рубежом стали переводить и печатать его стихи. В этой ситуации КГБ предпочло не создавать диссидента из числа узбеков, а стало воздействовать на его сторонников, запугивая их по-одному и стремясь уничтожить таким образом группу Салиха. Однако она все-же сохранилась, хотя число её членов сильно уменьшилось.

Глава третья

Начался второй день голодовки. Ничего пока не чувствуется, только немного болит голова. Утром в коридоре послышался шум: заключенных повели на прогулку. Ядгар подошел к двери и, приняв позу футболиста, готовящегося ударить по мячу, поманил рукой меня. Удивленный, я подошел, и он показал пальцем на дырку в железной двери. Пока я пытался сообразить, что к чему, в дырке показался глаз надзирателя и тут-же раздался грохот: это Ядгар сильно ударил ногой по двери. Из коридора послышалась ругань, и Ядгар расхохотался.

Смеясь, как ребенок, он сказал, глядя на дверь:

-Начальник, будете выводить нас на прогулку? Дайте нам тоже взглянуть на свет!

-Выведем, если прекратите голодовку, все равно ничего не добъетесь, самим будет хуже,- ответили из коридора и добавили:

-Надзиратель сейчас пишет рапорт прокурору, что вы хотели выбить ему глаз!

-Передайте надзирателю, что не успеет он дойти до дому, как ему отрежут ухо и положат в его руку!,- пригрозил в ответ Ядгар.

Дежурный замолчал, видимо, поняв, что взять Ядгара на испуг не удалось, и удалился.

-Большой , умеете говорить по телефону?,-спросил Ядгар.

-По какому телефону - который на свободе?,-спросил уже я недоуменно.

-Нет. Про свободу забудьте, я имею в виду вот это,-показал он на рукав моего пиджака. -Снимите его и приставьте ухо к рукаву изнутри,-сказал Ядгар.

Я сделал так, как он просил.

-Как слышно? Вот это называют “телефоном”,-сказал шепотом Ядгар, приставив ко рту конец рукава.

Затем, приставил рукав к уху, он попросил говорить меня. Я засмеялся:

-У узбеков есть выражение: “Дело, сделанное в рукаве”. Похоже, оно как раз подходит к этому случаю.

-Есть кое-какие слова, которые я могу передать вам только таким образом. Если я этого не сделаю и умру от наркотиков или семи грамм свинца, эти слова уйдут со мной,- усмехнулся он...

Так прошел второй день голодовки.

Кажется, я начинаю привыкать и к этому мрачному подземелью.

Про СИЗО (следственный изолятор) МВД Узбекистана я впервые услышал от секретаря Демократической партии “Эрк” Атаназара Арифова. Этот человек просидел здесь шесть месяцев, когда был осужден по знаменитому “уголовному делу “Миллий мажлис”.

Атаназар Арифов родился в 1937 году в Ташаузской области. Доктор физико-математических наук, профессор. 25 лет преподавал в Ташкентском государственном политехническом институте. Его отец ишан Ариф был имамом, хорошо известным во всем Аральском регионе. Он умер в 1996 году в возрасте 90 лет, да будет к нему милостив Аллах. В 30-е годы ишан Ариф был арестован, подвергался гонениям, а его отец, дед Атаназара, был расстрелян без суда и следствия. Об этом Атаназар-ака, человек чрезвычайно скромный и принципиальный, нигде и никому не говорил. Философ, пришедший к Богу через науку, он действительно соответствует своему имени “Ариф”, что значит “познавший истину”. Он строго придерживается правила ежедневного пятикратного намаза.

Он был секретарем партии “Эрк” с момента ее создания, но никогда не рассказывал, что имеет ученые степень и звание, что является автором десятка книг по ядерной физике. Американские политологи называют Атаназара Арифова “узбекским Джефферсоном”, так как он разработал проект Декларации Независимости Узбекистана. В то время как честолюбцы, называющие себя большими политиками, учеными и т.д., бегали по пятам за иностранными визитерами, дом Атаназар-ака представлял собой приемную, куда зарубежные гости устремлялись сами. Об этом человеке уже много написано и, думаю, будет написано еще.

Хочу остановиться на одном, пока еще “неизвестном” эпизоде дела “Миллий мажлис”, ставшего причиной ареста Атаназара Арифова и других.

Президентские выборы, состоявшиеся в декабре 1991 года, принесли неожиданный для Каримова результат. Несмотря на то, что в каждом выступлении он утверждал, что “народ отдал за меня 86 процентов голосов”, себя обмануть Каримов не мог. Председатель партии “Эрк” Мухаммад Салих набрал гораздо больше голосов, чем было официально объявлено, и это сильно обеспокоило Каримова. Спустя три-четыре месяца, уже поувереннее сидя в своем кресле, он решил уничтожить столь опасную оппозицию.

Руководителем претворения в жизнь этого плана был назначен государственный секретарь Мавлон Умурзаков. Службе национальной безопасности, как теперь именуется КГБ Узбекистана, поручено было оправдать расправу перед международной общественностью. Поводом-же стало появление инициативной группы по созданию “Миллий мажлис”( “Национального собрания”) - Общественного парламента.

В результате инициативную группу обвинили в “попытке свержения государственного строя” и осудили. Однако полностью выполнить задуманное не удалось, так как партия “Эрк” - основная сила оппозиции - оказалась властям не по зубам.

Эти сведения я беру не с потолка: об этом мне рассказали бывшие друзья Каримова, которые тоже оказались за решеткой, не поделившись с ним взятками. Думаю, публичное признание в том, что дело “Миллий мажлис” и другие подобные провокации были организованы ими, вероятно, было бы равносильно просьбе о прощению их Аллахом.

Третий день голодовки.

Проснулся от скрежета открываемой двери. Перед ней стоит Ядгар, упираясь руками в бока.

-Начальник, сегодня третий день голодовки, если не дадите ответ на мое заявление, дам “прогон” на весь подвал, завтра начнут голодать все.

Дежурный ничего не ответил и закрыл дверь.

Мне показалось, что в камере более прохладно и влажно, чем обычно, а изо рта идет неприятный запах. Значит, голод дает о себе знать.

Ядгар беспрерывно ходит по камере. Я наблюдаю за ним, думая о его печальной судьбе, о том, что вся жизнь этого молодого еще человека проходит в тюрьме, и не могу понять, почему сам он оценивает свою жизнь иначе.

-Первый раз голодаете?,- спрашивает Ядгар, продолжая ходить.

-Второй. В августе голодал три дня, когда сидел один в двухместной камере. Затем ко мне подсадили какого-то типа, но он к голодовке не присоединился. Думаю, что его специально подослали.

-Кто это был?- спросил Ядгар, улыбаясь.

-Возраст примерно шестьдесят лет, смуглый, зубы почерневшие. Назвал себя Абдураимом. Сначала сообщил, что попался с двумя фальшивыми десятидолларовыми купюрами. Я посоветовал ему: “Скажите, что попрошайничали, доллары Вам дали неизвестные иностранцы и Вы не знали, что они фальшивые, тогда отпустят”.

Вечером его вызвали на допрос, после чего он признался, что купюры были стодолларовые, а затем сказал: “Меня должны выпустить, потому что я рассказал, как найти тех, кто делает фальшивые деньги. Если Вы что-то припрятали от жены и детей, можете мне сообщить. Как мужик мужику, обещаю - я передам это Вашей семье, не беспокойтесь”.

-В самом деле, подосланный,- согласился Ядгар.

-Я понял это окончательно, когда он открыто посоветовал: “Надо делать то, что говорят следователи, Вы тоже скажите им обо всем, что они просят”.

-Наверху, видимо, приняли Вас за дурака,- усмехнулся Ядгар.

-Как бы то ни было, голодовку я был вынужден прекратить. Провокатор сидел со мной три дня и каждый день передавал наверх басни, которые я сочинял.

-Можно и нам их послушать?- улыбнувшись, спросил Ядгар.

-Среди оппозиционеров президент Каримов считает основным соперником и больше всего боится Мухаммада Салиха. К марту 1992 года Салих собрал вокруг себя всю оппозицию. Благодаря финансовой поддержке со стороны наших сторонников, наша партия начала вставать на ноги. Этот провокатор явно хотел выведать нашу финансовую базу, но делал это очень примитивно...

-Расскажите басню!,- нетерпеливо перебил меня Ядгар.

-Содержание басни следующее: У Мухаммада Салиха денег много, он оставил их нам для партийной деятельности. Они хранятся в секретном месте, в трехтонном сейфе импортного производства. Сейф несгораемый, сделан из нержавеющего металла. Замок кодированный, код состоит из десяти цифр, которые знает только Салих. Он по спутниковой связи отдает команду сейфу, и тот автоматически выдает указанную сумму...

-Наверно, эта басня достигла и ушей Каримова,-промолвил Ядгар.

-Дошла она до Каримова или нет, не знаю, но наверняка они поинтересовались, где делают такие фантастические сейфы,- ответил я, и мы одновременно расхохотались.

-После того, как они поняли, что я вожу их за нос,- продолжил я,- меня перевели в 1-й спецподвал Таштюрьмы, в камеру 003-8 и, как я уже говорил, попытались насильно приучить к наркотикам, но эта затея сорвалась: один из сотрудников тюрьмы, сторонник “Эрк”, сообщил все моей жене, а она довела это до международной общественности.

-По правилам тюремного распорядка, заключенного, отказывающегося от пищи в течение трех дней, ставят на особый учет,- сказал Ядгар, демонстрируя свои познания,- это означает, что ему должны делать специальный медосмотр и с ним должен встретиться прокурор по надзору. Тем, кто наверху, не нужны голодовки политиков. Во времена СССР было так. До суда заключенных даже не ругали. Все беды начинались после суда. Некоторых заключенных последний раз видели во время судебного процесса, затем они бесследно исчезали, словно канули в воду.

-Не надо сравнивать СССР с Узбекистаном,- сказал я.- Да, в сибирских лесах сгинули миллионы, но у нас таких мест просто нет. Каримов вынужден это учитывать...

Заговорившись, мы не заметили, как пролетело время. Дежурный капитан, заступивший в вечернюю смену, проводя учет и приемку заключенных, спросил нас, продолжаем-ли мы голодать и что-то записал в свою тетрадь.

Примерно через час дверь снова отворилась и, несмотря на то, что дежурный сказал: “Входите по-одному”,- в камеру ввалилось сразу четверо парней. Некоторое время они стояли, привыкая к темноте, изучающе посмотрели на меня, затем перевели взгляды на Ядгара и вдруг, побросав принесенные с собой вещи на пол, бросились его обнимать.

-Братан, как Вы? Как нам повезло, что мы попали к Вам в камеру!,- сказал один и облобызал Ядгара, словно родного.

-Братишки, камера объявила голодовку, вот этого человека посадили за то, что он ругал Каримова,- сообщил Ядгар, показав на меня.

-В Таштюрьме сидел человек, которого звали Абдуманноб. Он тоже ругал Каримова. Клялся: “Из-за нехватки лекарств здесь умирают люди, если выйду на свободу, организую помощь от международных организаций”. Он написал Каримову прошение о помиловании и его отпустили. Но он обманул нас. Сейчас, оказывается, живет в Америке, но сюда не прислал даже спички. Короче, он не мужик. Этот, наверно, тоже такой,- сказал кудрявый, с бегающими глазами парень, посмотрев на меня.

-Он говорит правду, не обижайтесь,- сказал Ядгар мне и громко обратился к “братишкам”:

-Вы, умирающие от болезней! Вы, которых убивают на следствии! Вы, дети и родственники бедняков! У нас есть и деньги, и сила! Ну-ка, братишки, скажите - какой наш первый девиз?!

-Не подчиняться властям!- прокричали хором “братишки”.

Встав в середину, Ядгар спросил снова : “Второй наш девиз?!”. Все четверо еще громче провозгласили: “На воле собираем, в тюрьме едим!”.

-Ну-ка, братишки, скажите, чем вы ответите на мою голодовку?,-спросил у них Ядгар, выразительно посмотрев на меня.

-Где братан, там и мы!- дружно завопили братишки.

Надзиратели и дежурные, немедленно реагирующие на малейший шум, на крики “собратьев”, однако, никак не отреагировали.

Ядгару явно нравилась эта небольшая толпа, превозносящая его.

Наблюдая эту картину, я вспоминал, как толпа, вначале вздымающая на небеса своего предводителя, затем может запросто его затоптать. Похоже, что мой сокамерник, старающийся произвести на меня впечатление, через это еще не проходил.

Толпа, из кого-бы она ни состояла, всегда остается толпой. В 1989-м в Фергане и Паркенте, в 1990-м в Оше она не признавала своих кровных братьев, соотечественников. На толпу нельзя опираться, под какими бы знаменами она ни выступала, в какую бы форму - военную или милицейскую - ни рядилась. Толпа, которая в 1988 году в Самаркандской области подняла дубинки на своих братьев из-за пригоршни воды, не промолвила ни слова против восьмилетней диктатуры Каримова. И поэтому сегодня никто не хочет поднимать толпу, чтобы потом не быть растоптанным ею. Есть одна мудрая древняя поговорка:

“Знай, у всего, что кажется хорошим, есть что-то плохое,

Знай, у всего, что кажется плохим, есть что-то хорошее”...

Три года страданий сильно изменили мои взгляды. Если кто-то думает, что в тюрьмах сидят только преступники, он сильно ошибается. За время года заключения я повидал немало безвинно осужденных - простых людей, представителей интеллигенции, религиозных деятелей. Некоторые, особенно последние, воспринимали свое заключение, как веление судьбы, как богоугодное дело, и даже свою смерть здесь считали святым мученичеством. И в самом деле, некоторых из них постигла судьба великомучеников. Да простит Аллах их грехи и даст им место в раю, аминь!

Иногда я спрашиваю себя: “Почему я не умер?” Порой мое здоровье доходило до такого состояния, что другие заключенные, ухаживавшие за мной, плакали, видимо, прощаясь навсегда. В день, когда я выходил на свободу, они говорили: “Не думали, что будем провожать вас отсюда живым и, тем более, стоящим на своих ногах”. Пусть Аллах подтвердит их слова.

Иногда в голову приходили совсем мрачные мысли... Чтобы побыстрее выйти из пессимистического состояния, я размышлял, подобно древним философам: Весь этот мир есть большая тюрьма. Сам человек является своеобразным “исправительным учреждением”, созданным Аллахом. Для мыслящего человека не имеет значения, велика или мала тюрьма. За решеткой лучше понимаешь, что время - самая большая в мире ценность. Если тюрьма величиной с земной шар, можно в нем потеряться, другое дело - тесная камера-одиночка. Насколько хватит терпения, настолько поймешь здесь смысл времени, жизни, нравственности ...

-Братан, почему нас не выводят на прогулку, может, “хай” поднимем?,- спросил один из вновь прибывших, обращаясь к Ядгару.

-Нет, сидите тихо. Сегодня на дежурство заступает надзиратель-казах. Попросим его сводить нас в баню. Пусть кто-нибудь приготовит “мулку”. У кого есть “воздух” , тоже на всякий случай приготовьте, капитан-казах может попросить. У кого есть “карахан”, давайте, мой кончается,-сказал Ядгар.

Не сводя с него глаз, парни собрались вокруг Ядгара, словно дети вокруг матери-кормилицы, и один из них ответил:

-Братан, все, что Вам нужно, есть. Но из-за голодовки нас не водят на “дальняк”.

-Сколько дней прошло, как проглотили?,-спросил Ядгар.

-Сегодня второй, от “обратки” пользы не будет,- ответил тот, кто называл себя “парикмахером”, т.е. головорезом.

-Дайте “телефон”, я должен что-то сказать уважаемому,- показал на меня Ядгар.

Тут-же один из парней снял свою куртку и приставил к моему уху рукав.

-Уважаемый, если Вы хотите что-нибудь сообщить на волю, напишите адрес или телефон надежного человека. Одного из соседней камеры переводят в Таштюрьму, а там есть связь со всем миром,- прошептал в “телефон” Ядгар.

-Братан, разве здесь есть “жучок”?,-спросил парень, представившийся при знакомстве как “тракторист”, т.е. специалист по заметанию следов.

-В камере, где сидят такие люди,-начал Ядгар, кивнув в мою сторону,- обязательно есть или “стукач” или “наблюдатель геморроя” (т.е. какое-то следящее устройство -прим.авт.). Из-за него здешнее начальство хотело даже пожертвовать своим человеком. Он же друг самого Мухаммада Салиха, который был без пяти минут президент. Это вам не халам-балам.

-Значит, это “маслократ”(т.е человек, сидящий на доходном месте -прим.авт.),- сделал резюме “парикмахер”.

-Нет, братишка, его посадили еще и потому, что он не был “маслократом”, ведь ворон вороне, как известно, глаз не выклюет,- рассмеялся Ядгар.

-Если бы не посадили, все равно стал бы “маслократом”,- сказал теперь уже “тракторист”.

-Что, если не посадили, значит, человек обязательно будет “ментом” или прокурором, и поэтому его надо убить?! - рассердился Ядгар.-Слушайте меня внимательно: если вы встретитесь с политзаключенными, верующими или связанными с ними людьми, не приближайтесь к ним, это не ваше дело. Понятно?! Передайте это всем!

Пятеро “братьев” проговорили до глубокой ночи, используя то тюремный жаргон, то вообще непонятные мне выражения. Я-же лежал, отдавшись воспоминаниям и забывая при этом о голоде. Временами, однако, беспокоил неприятный запах изо рта, мерзли ноги и приходилось плотнее кутаться в одеяло. Один из парней подошел ко мне, собираясь что-то сказать, но оглядев меня и, видимо, поняв мое состояние, только покачал головой. Когда он все-таки подошел еще раз, я показал ему на угол железной кровати, знаком пригласив сесть.

-Как вас звать, ука (вежливое обращение к младшему по возрасту -прим.перев.)?,- спросил я его, как только он уселся.

-Здесь так не говорят, имя и фамилию спрашивать тоже не принято, достаточно сказать “мужик”. Если знаете кличку, другое дело. Знакомые называют меня “домбрабадским костоправом” (Домбрабад - район в Ташкенте, “костоправ”- человек, занимающийся “утилизацией” угнанных машин или частным ремонтом автомобилей-прим.перев.). Про домбрабадского “пахана” Шухрата Вы, наверно, слышали. Я один из тех, кто был рядом с ним. Мы все дали клятву больше не воровать. Совершили хадж, построили мечеть и медресе, читали намаз пять раз в день. Шухрат-ака и в тюрьмах построил мечети, но всех нас все равно посадили. Братан Ядгар, оказывается, был прав, когда предупреждал: “Шухрат, хоть ты стань муллой, хоть покайся, все равно тебя посадят, так что посылай деньги в “общак”. Братан Ядгар меня простил, но Шухрата, кажется, он собирается поставить на “разборку”.

Не успел он закончить, как раздался раздраженный голос Ядгара:

-Да, “костоправ”, сначала Шухрат был “пахан”, затем стал “домла” (“домла” -почтительное обращение к образованному, в данном случае - религиозному человеку - прим.пер.) и вы, вслед за ним, стали читать намаз!

-Братан, извините, не надо меня этим постоянно попрекать, я ведь все-таки понял,- умоляющим тоном произнес “костоправ”. Видимо, опасаясь, что если он будет продолжать, это может плохо кончиться, он залез на верхнюю койку и, закусив нижнюю губу, снова уставился на меня.

Я-же стал думать о том, что идет четвертый день голодовки. Можете представить, что значит не курить три дня для человека, который не вынимал сигарету изо рта? Между тем, даже лежащая на железном столе раскрытая пачка “Мальборо” не производила на меня никакого впечатления.

Едва я прикрывал глаза, как оказывался в мире, представленном Францем Кафкой в его “Мастере голода”. Стоило-же их открыть, как воочию являлись герои “Машины смерти” того-же Кафки. Для того, чтобы передать эти сюжеты, моего словарного запаса не хватает. Да и сам Кафка, вероятно, не стал бы описывать некоторые из них, потому что обычные, сытые люди их все равно не поймут. Сытый человек - все равно что турист, который пришел посмотреть на созданную вооображением писателя машину смерти. Турист никогда не поймет чувств фантаста, придумавшего такое.

-Уважаемый, Ваши глаза открыты, но Вы, кажется, ничего не видите, уснули, что-ли?,- спросил меня Ядгар, потрогав за плечо.

Я и сам не понимал, сплю или то, что вижу воочию, является продолжением сновидений.

-Можете встать сами или помочь?,- спросил кто-то.

-Если в камере останется хотя-бы один человек, в баню не поведут,- пояснил другой.

Услышав слово “камера”, я содрогнулся, потому что под наброшенным на меня тулупом было тепло, а это слово отдавало могильным холодом.

Дверь со скрежетом отворилась, послышался голос капитана-казаха: “Готовы?”,- и головы надо мной исчезли.

-Что, скандалист, слегли что-ли? Будете еще голодать, отправитесь на тот свет,- резюмировал капитан, войдя внутрь камеры.

Я ощутил внутри какую-то злость и пулей соскочил с кровати. Это не была злость против капитана, вероятно, это была злость на самого себя, на мое затаенное желание покончить с собой.

-Гражданин начальник, без воли Аллаха никто никуда не приходит и не уходит,- ответил я и подошел к капитану.

-В бане хорошо посмотри на себя в зеркало, тогда поймешь мои слова,- сказал капитан со значением.

Действительно, увидев себя в зеркале, я совсем не обрадовался. Выражение лица совершенно не говорило о том, что я еще на что-то способен. Если и раньше я не мог похвастаться полнотой, то теперь просто напоминал скелет, обтянутый кожей.

Кое-как, но я все-таки побрился тупой электробритвой. “Костоправ”, остригший волосы и ногти, вероятно, сотням заключенных, столь-же тупыми ножницами постриг и меня.

Выходя из бани, я взглянул на себя снова и сказал себе: “Сафар, уже было такое время, когда твой труп искали в московских моргах, даст бог, и отсюда выйдешь целым!”.

Когда вернулись в камеру, парни сказали мне: “Вы поменьше двигайтесь, четвертый и пятый день голодовки бывают тяжелыми, через три дня появятся силы и станет полегче”,- и снова завернули меня в тулуп. Пытаясь показать себя сведущими людьми, они, однако, не знали всего, что мне пришлось пережить.

Глава четвертая

Лето 1990-го, так-же как и лето предыдущего, 1989-го года, началось трагически: в Ошской области Киргизии произошли кровавые столкновения между узбеками и киргизами. Тюркские роды, забывшие о принадлежности к единой нации за 140 лет разделения и духовной деградации, были в очередной раз натравлены друг на друга. В 1989 г., во время трагических событий в Фергане, вместе с группой московских и ленинградских демократов и журналистов я видел всю неуправляемость взбесившейся толпы. В такой момент быть на чьей-либо из конфликтующих сторон для организации, считающей себя демократической, по крайней мере, неразумно. Мухаммада Салиха, бывшего в тот момент секретарем Союза писателей Узбекистана, как и активистов возглавляемой им партии “Эрк”, ошские события сильно обеспокоили. Позвонив бишкекским демократам, он попросил их прислать в Ташкент своих представителей. В свою очередь, группа представителей узбекской молодежи, собравшись в Ташкенте, готовилась выехать в Москву, где находились подлинные виновники ошской трагедии. Я позвонил своим московским знакомым, попросив их оказать нам помошь в организационных вопросах.

Собравшись таким образом, мы, группа узбекских и киргизских юношей и девушек, прибыли в Москву.

Здесь мы встретились с первым секретарем посольства США Розмари Форсайт.

Мы решили провести митинг на Красной площади и начать затем политическую голодовку. Согласно указу Горбачева, митинги на Красной площади были запрещены, однако если он длился не больше 10 минут, митингующие к ответственности не привлекались. Поэтому мы, предварительно поставив в известность прессу, собрались в условленное время на площади и зачитали своместное узбекско-киргизское заявление по поводу ошских событий. Милиция оцепила нашу группу и, посадив в машины, стала куда-то отправлять. Я в это время находился в окружении корреспондентов и отвечал на их вопросы. Не исключено, что меня не тронули потому, что приняли за журналиста, так как у меня тоже были диктофон и фотоаппарат. Или же просто не заметили. Одним словом, меня разлучили с моей группой, но это было хорошо, так как у меня была возможность содействовать освобождению товарищей. Мы встретились с помощником Горбачева Дмитрием Яриным. Он сказал, что дал распоряжение отправить группу самолетом в Ташкент и посоветовал мне тоже быстро уезжать из Москвы. Но уехать в Ташкент вместе со всеми мне не удалось. Придя в квартиру, где мы проживали, я неожиданно почувствовал себя плохо - вновь открылась язва желудка - и потерял сознание.

Пришел в себя уже в отделении реанимации. В Ташкент известие о моей болезни дошло в виде: “Сафар находится в очень плохом состоянии”,- а вот в Хорезм сообщили, что меня в Москве убили. Художник Шухрат Бабажан стал с помощью московских друзей разыскивать меня в моргах. Обнаружив меня все-таки живым, на радостях он сделал дружеский шарж, где мое лицо было представлено на очень мрачном фоне.

Теперь, спустя три года, сидя в тюрьме, я пытался постигнуть смысл этого сюжета.

Я ощущал себя счастливым оттого, что первый раз за месяц пребывания в подвале МВД помылся в бане и сбрил бороду, и размышлял над превратностями судьбы.

Так прошел и четвертый день голодовки.

Кстати, раз зашел разговор о художниках, вспоминается 1984 год.

Как я уже упоминал, одним из тех, кто входил тогда в круг друзей Мухаммада Салиха, был художник Исфандияр Хайдар. Его называли узбекским Уралом Тансыкбаевым, однако любовью властей он не пользовался. С другой стороны, нет другого художника, которому в узбекской поэзии было посвящено бы столько стихов. Одним словом, это самый известный среди интеллигенции, но самый непризнанный властями деятель искусства.

Кажется, осенью 1984 года в его мастерской, расположенной в ташкентском микрорайоне Лисунова, проходила очередная встреча. В прихожей нас встретил Рауф Парпи, как всегда, заросший бородой и лохматый. Уже успев “поддать” и лукаво прищуриваясь, он с ходу провозгласил:

-Поздравьте Исфана, он создал великое произведение! В узбекском искусстве такого еще не было!

Проведя нас в мастерскую, которая одновременно служила и гостиной, и показав каждому, куда садиться, Рауф-ака насмешливо проговорил: ”Отдыхайте пока, еще устанете разглядывать картину”.

Наконец, с балкона вышел сам автор с полотном размером примерно полтора на два метра, которое поставил лицом к стене. Поздоровавшись с каждым, он с виноватым видом произнес: “Извините, ставил картину в рамку”. Трудно было понять, действительно ли он стесняется, или притворяется.

И без того очень худой, в домашней одежде Исфандияр-ака выглядел совсем неказисто. Прядь длинных волос на совсем облысевшей голове напоминала пучок пожелтевшей травы, прилепившийся к большому яйцу.

Со стороны столовой раздался плач ребёнка.

-Дильбар, принеси чаю, пришел Мухаммад Салих с друзьями - сказал хозяин, обращаясь к жене.

Рауф-ака, только что назвавший новую картину великим творением, подошел к ней и торжественно повернул её к гостям.

На картине был изображен узбекский кишлак 20-30-х годов, точнее, его центр, по которому ходили люди. С левой стороны - тысячелетняя чинара с дуплистым стволом. В дупле, видимо, расположилось какое-то учреждение, так как над дверью висит кумачовый плакат с серпом и молотом и надписью на арабском алфавите (с VII века и до конца 20-х годов XX века в Средней Азии употреблялся арабский алфавит - прим.пер.).

-Рауф-ака любит преувеличить, обычный сюжет,- тихо сказал я сидящему рядом Ибрагиму Хаккулу. Однако он ничего не ответил, продолжая внимательно разглядывать картину, и выражение его лица свидетельствовало, что мое мнение он не разделяет.

Я взглянул на Ахмада Агзама: светлолицый, краснеющий по любому поводу, он всегда одинаково тщательно одевался и брился, хотя волосы на лице росли у него только на подбородке. Он растерянно бегал по картине глазами, тоже безуспешно пытаясь вникнуть в смысл нарисованного и чувствуя себя от этого, словно дервиш, потерявший свою хирку.

Общее молчание нарушил низкий голос вечно нахмуренного, словно весь мир у него в неоплатном долгу, Мухаммада Салиха. Подойдя к картине, он сказал: “Надо проредить листву, пусть будет видно, что дерево гниёт. Ваше произведение выглядело бы ещё лучше, если бы рядом с плакатом красовался портрет краснобородого, плешивого “пророка”.

Я понял, что если художник Исфандияр в образе болеющего дерева представлял только картину прошлого, то Мухаммад Салих видел в нем символ нынешнего, гниющего СССР. Для него такой взгляд был типичным и, как хорошо известно, он подтвердил это всей последующей политической деятельностью. Для меня-же этот эпизод стал небольшим наглядным уроком.

Пятый день голодовки.

Парни, присоединившись к голодовке своего “братана”, за два дня уже сникли, утратили свой обычный гонор. Мне-же почему-то захотелось сегодня на свежий воздух.

На прогулку я не выходил уже давно. Место, где совершается десятиминутная прогулка и которое мы называем “светлым миром”, расположено во дворе МВД. Оно представляет собой площадку размером пять на четыре метра, окруженную стеной высотой четыре метра и покрытую сверху металлической сеткой. На сетке, сквозь которую видно только небо, стоит охранник с “калашниковым” в руках.

Последний раз меня выводили туда в начале сентября. Еще не рассвело, было прохладно, на мне была только рубашка, и тело сразу покрылось “гусиной кожей”. Чтобы размять ноги, я стал ходить по площадке, пока не стало трудно дышать. От постоянной влажности и недостатка кислорода в камере легкие совсем ослабли. Уши же, привыкшие к постоянной тишине, чутко улавливали любой звук и было очень приятно слышать, как просыпаются и начинают петь птицы. Несмотря на то, что осень только началась, на площадке уже лежали несколько залетевших откуда-то желтых листьев. Я нагнулся, чтобы поднять один такой листок и тут увидел окурок наполовину выкуренной сигареты. Я уже успел раздавить его, видимо, когда вышел на площадку, но решил, что можно использовать табак и поднял окурок. Оказалось, однако, что вместо табака в нём находится обрывок бумаги.

-Брось, что в руках, стой и не шевелись,- тут-же раздался сверху грозный окрик. Я поднял голову. Охранник, направив на меня автомат, двигался по сетке ко мне. В это-же время стала открываться и дверь на прогулочную площадку. Я машинально сунул обрывок в рот и немного пожевав, проглотил (позже я узнал, что поступил тогда согласно тюремным правилам. Видимо, каждый человек в подобной экстремальной ситуации поступает одинаково, словно повинуясь инстинкту).

Подбежавший дежурный надзиратель завернул мне руку назад и спросил у охранника: “Что натворил этот политик?”. “Кто-то из предыдущих оставил письмо в сигарете. Политик нашёл его и, прочитав, успел проглотить до вашего прихода”,- ответил тот.

-Тебя пожалели и вывели на свежий воздух, а ты так поступаешь? Открой рот!,- велел дежурный.

Рот я открыл, но бумаги там уже не было.

-Ты и так набит внутри словами, теперь и это проглотил, когда-нибудь лопнешь, парень!,- рассвирепел дежурный и поднял вверх мою завернутую руку. От боли я пригнулся и вскрикнул.

-Руки за спину, встань передо мной, пошёл!,- приказал дежурный, выпустив руку. Спускаясь по лестнице, он дал распоряжение выстроившимся в ряд помощникам:

-После каждого заключенного подметать прогулочную, а на этого напишите рапорт, он лишается прогулок на 10 дней...

После этого случая прошел уже почти месяц, и с тех пор я не дышал свежим воздухом. Пару раз я просил, даже писал жалобы прокурору, но безрезультатно и поэтому смирился было. Однако сегодня, на пятый день голодовки, желание подышать воздухом меня не покидало.

-Надо-бы попроситься на прогулку,- обратился я к Ядгару. Но он моё предложение не поддержал:

-Уважаемый, можете требовать чего хотите, только не этого. Даже если сами предложат, не надо соглашаться, потому что мы начали голодовку здесь, организм привык к этому воздуху и если сейчас его поменять, можем заболеть.

Значит, и сегодня буду только лежать, вспоминая прошлое и продолжая бороться сам с собой, подумал я. Кстати, вот пример подобной раздвоенности:

В 1986 году был опубликован рассказ критика Ахмада Агзама “Сам с собой”. Кажется, это была первая и последняя работа А.Агзама, демонстрирующая его незаурядные писательские способности. Кто-бы подумал тогда, что шесть лет спустя он сам загонит себя в тупик? Но вот вкратце содержание его рассказа:

“Иду по миру извилистыми, труднопроходимыми дорогами. На пути встречаются разные препятствия. Мое тело устало, но упорно прыгает через ямы и преодолевает барьеры. Между сознанием и телом возникает спор. “Почему не обходишь препятствия?”,- спрашиваю я тело,- “ведь я за тобой ухаживаю, кормлю, умываю, удовлетворяю все твои потребности - следовательно, ты должно делать то, что хочу я”. Смотрю, подходим к очередной яме. “Прыгай”, -приказываю я телу. Однако, сколько бы я ни просил, оно прыгать не желает. В конце концов, сказав “Пошло ты!”, я оставляю свое тело и сам “прыгаю” через яму”.

Этот рассказ стал в 86-м темой многочисленных дискуссий. По моему мнению, он в аллегорической форме отражал стремление творческой молодежи, собравшейся вокруг Мухаммада Салиха, преодолеть свою оторванность от народа и разбудить в нем национальное самосознание. К этому времени наши собрания уже не были столь скрытными и закрепощенными, как прежде, но и не стали пока совсем свободными. Однако группа М.Салиха достигла многого в борьбе с политикой секретаря по идеологии ЦК Компартии Узбекистана Рано Абдуллаевой. Вот как описывает это время в своей “Автобиографии” сам Мухаммад Салих:

“Возможно, Абдуллаева была самой убежденной среди всех руководителей советского периода. Она даже перевыполняла задания, получаемые из Москвы, но своей откровенно антинациональной политикой помогала пробуждению нации.

Религия, национализм, пантюркизм были её главными врагами, и она неистово боролась с ними. Эта борьба напоминала борьбу Дон-Кихота с мельницами, потому что в Узбекистане ни религия, ни национализм, ни пантюркизм в политическом и социальном плане ничего серьезного из себя не представляли.

Однако разрушенные ею мечети заставляли людей задумываться о своей религии. Её запрет на книги по истории только усилил интерес народа к своему прошлому” .Заслуживает интереса еще одно интересное явление того времени - выход на общественную арену своеобразного класса людей, обиженных властями - не получивших высокие должности, на которые они претендовали, или расставшихся с ними и мечтавших о реванше. Эти люди невольно стали сближаться с инакомыслящей интеллигенцией. В нашем издательстве “Мехнат”, например, простыми сотрудниками работали сразу три бывших номенклатурщика: бывший первый секретарь Наманганского обкома Убай Абдураззаков, члены Центрального комитета Компартии Узбекистана Рустам Шагулямов и Тимур Убайдуллаев. Среди творческих деятелей такими, наиболее заметными, фигурами были Сарвар Азимов, Рамз Бабажан и Камиль Яшен. Существовали подобные честолюбцы и среди ученых, например, вице-президент Академии наук Эркин Юсупов, академик Пулат Хабибуллаев, профессор Абдурахим Пулатов и другие.

Все они долгие годы исправно служили коммунистическому режиму, но перешли на сторону противников режима, когда появилась возможность, потому что их личным интересам был нанесен ущерб.

Подумать только: мне, самому скромному сотруднику издательства, изливали свою душу Абдураззаков, когда-то заставлявший трепетать целую область, или высокомерный Шагулямов и такой-же Убайдуллаев, превратившиеся в одночасье в обычных людей.

Академик Пулат Хабибуллаев, освобожденный от должности председателя Верховного Совета Узбекистана, вдруг вспомнил о совершенно забытом было друге-однокурснике, представителе оппозиционной группы Атаназаре Арипове и стал общаться с ним чуть-ли не каждый день.

Академик Эркин Юсупов и писатель Сарвар Азимов, прежде в упор не замечавшие молодых интеллигентов, начали учить их, как лучше дискредитировать властей предержащих.

Профессор Абдурахим Пулатов работал секретарем парткома Института кибернетики. Добиваясь поста директора института, он отправлял в Москву письма, где обвинил своего наставника Васила Кобулова в национализме на том основании, что тот добивался увеличения числа ученых-узбеков и заставлял их писать диссертации. Директором Пулатов, однако, не стал и, крепко обидевшись, присоединился к оппозиционерам...

Глава пятая

Заскрежетала железная дверь. Все, однако, лежат без движения. Постояв молча с минуту, дежурный прочитал по бумаге, которую держал в руках, четыре фамилии и велел им выходить по-одному.

Названные обнялись и попрощались с Ядгаром. Пользуясь этим, “братан” передал им на ухо свои поручения. Дверь закрылась и мы снова остались вдвоем. Ядгар стал озабоченно ходить по камере взад-вперед. Как бы он ни старался выглядеть бодро, последствия голодовки сказались и на нём: под глазами появились синяки, плечи снова поникли. Человек, который раньше мог часами беспрерывно ходить по камере, сегодня устал уже через 5-6 минут и вновь сел на кровать.

-Уважаемый, не сегодня-завтра вопрос одного из нас решится, потому что если голодовка будет продолжаться, они будут вынуждены установить медицинский надзор. Здесь своего постоянного врача нет. Если кто-нибудь из нас заболеет, у них будут неприятности. Мне нужно сказать Вам пару слов по “телефону”,- сказал Ядгар с таинственным видом.

Я приставил к уху рукав тулупа, в который был завернут.

-Друга Каримова, который потом с ним разругался, Вы должны знать. Он и с нами тоже был очень близок. Но он продал и нас, как Каримова, и остался в итоге ни с чем. Теперь он перешел к вам, будьте с ним осторожны!- сказал Ядгар.

Зная, о ком идет речь, я тем не менее спросил:

-Кто это, я не понимаю?

-Мирсаидов ,- последовал ответ и Ядгар положил “телефон”.

Шестой день голодовки, как и предсказывал мой напарник, оказался богатым на новости. Утром в камере появился начальник тюрьмы. Сначала он попенял Ядгару: “Голодать заодно с каким-то политиком тебе не к лицу. Если бы они пришли к власти, давно отрубили бы тебе руку!”. Потом подошел к моей кровати.

-Парень, ты на кого надеешься, играя в такие игры? Что вы добились, споря с президентом? Твоему Мухаммаду Салиху давали работу, предлагали возглавить правительство, но вы заартачились - что вы вообще за люди? Если бы неделю назад ты послушался Йигиталиева, сейчас отдыхал бы на воле. Теперь хоть голодай, хоть умирай, бесполезно! Да ты и так уже дошел!,- сказал начальник и покачал головой.

Этот тип людей целует ноги сильному и пинает слабого. Не имея собственной гордости, они и других считают беспринципными. Я хотел ему возразить, но звуки застряли в пересохшем горле.

-На улице стоит Ваша жена. Мы примем от нее передачу, если возьмете. Не заставляйте плакать Вашего сына, возьмите по-хорошему вещи и напишите, что прекращаете голодовку,- сказал стоявший возле начальника дежурный.

-Передайте, чтобы простили меня, если умру,- ответил я хриплым голосом, и самому почему-то стало легче, даже сухость в горле исчезла.

Не зная, что делать, начальник тюрьмы и дежурный постояли некоторое время, затем резко повернулись и вышли, с силой захлопнув дверь. От грохота я вздрогнул, но тут-же успокоился.

-Большой, тут говорили про какого-то Йигиталиева. Не о прежнем-ли председателе Верховного Суда Садыке Йигиталиеве шла речь?,- спросил Ядгар.

-Да, этот человек пытался провести операцию по смещению Мухаммада Салиха с поста председателя партии. Он обещал мне, что если я оклеветаю Салиха на съезде партии, то стану депутатом, получу квартиру, машину, в общем - “красивую жизнь”.

-Почему не согласились, если бы выпустили, можно было потом сбежать,- усмехнувшись, сказал Ядгар.

-Знаете-же, что они не такие простаки,- ответил я,- прежде чем меня выпустят, я должен был зачитать перед телекамерой составленную ими речь.

Кажется, поняв, что его предложение выйти на свободу таким образом прозвучало весьма двусмысленно, Ядгар несколько смутился.

Да, бывший председатель Верховного Суда Узбекистана Садыкжан Йигиталиев тоже был из тех недовольных номенклатурщиков, которые сблизились было с оппозицией. После вступления в “Эрк” он исполнял обязанности одного из секретарей партии. Однако его коммунистическая натура все-таки проявилась. Как только председатель “Эрк”а выехал из Узбекистана, власти вызвали Йигиталиева и другого коллаборациониста - Шоди Каримова, - и вручили им некий план. Цель этого плана состояла в том, чтобы провести съезд партии и сместить председателя.

Председатель партии Мухаммад Салих эмигрировал из Узбекистана в апреле 1993 года, а мае состоялся Центральный Совет партии, на котором было принято решение созвать очередной партийный съезд. Йигиталиев и Шоди Каримов стали усиленно готовиться к съезду, согласовывая каждый свой шаг с властями. В течение трех месяцев они ездили по областям и уговаривали членов партии выступить на съезде против Салиха. Они утверждали, что в случае его смещения с поста председателя власти прекратят репрессии против партии, вернут конфискованную собственность и разрешат возобновить издание партийной газеты.

Власти знали, что отделить Мухаммада Салиха от партии будет нелегко - для этого им нужно было бросить тень подозрения на лидера, известного своей прямотой и честностью. С этой целью, по рекомендации КГБ, государственный советник Мавлон Умурзаков пригласил к себе профессора Шоди Каримова. Советник не ошибся: профессор сразу нашел материал для готовящегося сценария. Он сообщил, что во время поездки в Каракалпакию для подготовки съезда познакомился с неким Уразали Джумаевым, который признался, что во время кампании по выборам президента Узбекистана передал партии “Эрк” золотую монету из музея. По словам Ш.Каримова, Уразали даст нужные показания против Мухаммада Салиха, если ему что-нибудь пообещать.

Вопрос был настолько важным, что Мавлон Умурзаков вместе с Шоди Каримовым и своим помощником Ахмадом Атаджановым немедленно вылетел в Ургенч, областной центр Хорезма. Умурзаков остался в Ургенче, а помощника послал в Эллик-Калу, в Каракалпакию, чтобы тот привез Джумаева. Вначале Уразали отказывался, но когда ему пообещали пост хокима (главы администрации) Берунийского района Каракалпакии, он написал следующую записку: “Деятель “Эрк” Сафар Бекжан взял у меня, якобы для экспертизы, золотую монету, представляющую историческую ценность, но назад её не возвратил. Уразали Джумаев, директор районного музея”.

“Сценаристам” этого было достаточно. Предполагалось, что после ареста Сафар Бекжан, в конце концов, будет вынужден написать признание, что “монету взял М.Салих”.

27 июля, примерно в 8.30 утра я пришел в штаб партии “Эрк”, расположенный на массиве Карасу. Около 10 часов приехали двое в гражданском и, сказав: “С Вами хочет побеседовать начальник отдела организованной преступности Сергей Тахтин, потом мы привезем Вас обратно”,- повезли в министерство внутренних дел. Кабинет Тахтина был расположен на четвертом этаже министерства. Когда мы туда вошли, оказалось, что кроме Тахтина, там находится и прокурор Ташкента Эргаш Джураев. “Беседа” вскоре превратилась в допрос, который длился 15 часов, после чего меня спустили в подвал МВД.

Но это была только первая часть сценария. Вторая началась с того, что в подвал, с целью меня “навестить”, явился сам Йигиталиев.

Было 22 или 23 сентября (человек в подземелье теряет чувство времени, потому что нечем его измерять. Не знаешь, когда день, а когда ночь. Если-бы хотя-бы были часы, каждые 24 часа можно было-бы отмечать, что прошли сутки. Дежурные и охранники никогда не называют дату и время). Примерно через час после вечерней “баланды” дежурный объявил:

-Бекчанов (моя фамилия по паспорту -прим.авт.), идите на допрос.

Я двинулся по длинному коридору в направлении выхода. Стоящий у первой двери охранник жестом указал войти внутрь. Еще один длинный коридор, с правой стороны которого около десятка дверей, все закрытые. Наконец, очередная дверь оказалась открытой. Я остановился перед ней и не поверил своим глазам: внутри, на месте, где должен был находиться следователь, сидел Садык Йигиталиев. Войдя в комнату, я увидел, что там присутствует и следователь Хусан Ахмедов, который вёл мое дело.

Едва я вошел, как Йигиталиев встал с места и, раскрыв объятия, пошел мне навстречу:

-Сафаржон, как Ваше здоровье, мы очень о Вас беспокоились. Я видел Вашу супругу и сына, и мне стало Вас жалко,- сказал он и хотел было меня обнять, но передумал и только похлопал по плечу.

Йигиталиева я знал два года. Он всегда одинаково смеялся и одинаково сердился. Этой привычкой Йигиталиев напоминал артиста театра “Хамза” Якуба Ахмедова. Ничего оригинального у этого артиста нет. Причем ни своего деланного смеха, ни искусственной улыбки от зрителей он не скрывает.

Йигиталиев повел речь издалека:

-Сафаржон, это было в самый разгар “узбекского дела”. Мы судили министра хлопковой промышленности. Он отказался дать показания на вышестоящих руководителей. В результате его приговорили к смертной казни. Можно сказать, человек пропал ни за что. Сейчас его никто не вспоминает. Все равно тех руководителей тоже осудили. Вот и Вы оказались в похожей ситуации. Мухаммада Салиха все равно посадят. Сейчас его будут снимать с поста председателя партии. Я долго работал судьей и опыта имею достаточно. Из каждой мухи можно сделать слона. Вы спасете себя, сказав пару слов о том, что представляет собой Салих. Мы вдвоем с Шоди Каримовым ходатайствовали за Вас перед верхами. Через пару дней будет съезд. Там будут присутствовать люди из аппарата президента. Скажете пару слов о Салихе, будет достаточно. Об остальном подумайте сами.

Произнеся свою речь, Йигиталиев посмотрел на Ахмедова. Однако следователь продолжал сидеть молча.

-Садык-ака, оказывается, у Вас есть столько чего сказать, почему-же Вы не говорили этого в лицо самому Салиху, пока он был в Узбекистане? И потом тоже не раз разговаривали с ним по телефону. У меня нет привычки кого-то подставлять. Если Вы хотите сделать это дело моими руками, Вы сильно ошибаетесь,- ответил я.

-Еще раз повторяю: подумайте о себе, о своей семье, прежде чем говорить,- сказал с нажимом Йигиталиев.

-Как раз о семье я и думаю, когда говорю. Я не хочу, чтобы однажды моему сыну сказали, что его отец совершил предательство, -едва успел сказать я, как бывший судья прорычал:

-Где монета!?

-А Вы здесь что - следователь?, -спросил я, тоже вспылив.

То-ли боясь, что разговор зайдет слишком далеко, то-ли почему-то еще, но Ахмедов положил этому конец, сказав:

-Пусть весь этот разговор останется здесь, Садыкжон-ака.

Меня вновь возвратили в камеру...

Шестой день голодовки.

Ядгара увели. К вечеру меня тоже вывели в коридор, одели наручники и мы пошли в направлении верхних ворот. За воротами послышался плач ребенка. Голос, который его успокаивал, показался мне знакомым. Напрягая ослабший слух, я узнал голос Курбаной. Снова раздался плач сына. Не помня себя, я прохрипел:

-Джалолидди-н!

Кажется, Курбаной услышала.

-Хозяин!* ,- закричала она.

-Заведите заключенного в машину!,- скомандовал дежурный надзиратель. Меня посадили в кузов машины, предназначенной для перевозки заключенных. В кузове было совсем темно, так как в нем имелось только маленькое отверствие для доступа воздуха. Машина проехала метров 10-15 и остановилась возле ворот.

Здесь я их и увидел. Курбаной, держа на руках Джалолиддина, оглядывалась по сторонам, словно кого-то разыскивая, а затем показала сыну на машину. Я приставил рот к отверствию и снова закричал: “Джалолиддин!” .

Жена с сыном ринулась к машине, но милиционер преградил им путь. В этот момент я потерял их из виду и, крича что было сил, стал бить по железной двери кузова.

Глаза увлажнились. Это были первые слезы с тех пор, как меня арестовали. Позже, даже при желании, я заплакать уже не мог. По мере того, как срок пребывания в заключении удлиняется, чувства твердеют. Перед глазами постоянно находятся умирающие или уже мертвые, искалеченные или те, кого калечат теперь, безвинные и угнетенные, жертвы и палачи - все они постоянно с вами, не покидают вас даже во сне. Сами вы тоже не раз оказываетесь рядом со смертью и потихоньку, постепенно, но обязательно привыкаете к этому ужасу.

Пока, однако, я еще не успел к нему привыкнуть. Сегодня только 2 октября 1993 года. Я еще сохранил присутствие духа и не хочу кого-либо предавать. Я боюсь оказаться слабым и бесхарактерным.

В детстве отец говорил мне: “Дед воспитывает тебя мягко, ласково, хотя сам он человек жесткий, бесжалостный”. Я не хотел быть мягким, хотел быть таким- же “бесжалостным”, как дед. Но так и не стал таким, и зная это, мучался оттого, что некоторые считали меня мягкотелым и даже способным на предательство.

Возможно, раньше это тягостное чувство было вызвано стремлением не выглядеть слабым перед отцом. Однако теперь, когда Йигиталиев, притворно улыбаясь, раскрыл передо мной свои объятия, я почувствовал, что оно проснулось вновь. Я знал, что мне выйти отсюда будет нелегко: для этого я должен был избавиться от своего упрямства. Но это было невозможно - я никогда не стал бы таким, как Ахмад Агзам, не смог бы отказаться от самого себя.

Из подвала МВД меня привезли в Таштюрьму и вновь поместили в подземное помещение. Это место было мне знакомо, здесь я уже “гостил” в августе. Спускаясь вниз, я соображал, что делать, если вновь окажусь в камере 003-8, с “лохмачами”, сотрудничающими с СНБ.

1-й спецподвал подчинялся администрации Таштюрьмы только в хозяйственных вопросах. Охрану, наблюдение и следствие осуществляла Служба национальной безопасности. Подвал, вместе со зданием, под которым он находится, был сооружен во время Второй мировой войны пленными немцами. Здесь около 30 камер и шесть прогулочных площадок. Чтобы проникнуть сюда, надо пройти через две железные двери. Даже сотрудникам Таштюрьмы для этого нужно специальное разрешение.

Заключенных, помещенных в спецподвал, проверяют в два этапа. На первом их разделяют догола и дотошно проверяют всю одежду. Этот обыск часто проводит сотрудник-женщина, что не может не задеть мужскую гордость. Наоборот, заключенных-женщин может обыскивать мужчина, что вдвойне унизительно.

На втором этапе у заключенных берут отпечатки пальцев. На тюремном жаргоне это называется “игра на пианино”. Здесь-же проводится медицинское обследование. На самом деле никакого обследования нет: просто у заключенных берут по 200 граммов крови. Наркоманы и тяжелобольные от этой процедуры освобождаются. Такой “проверке” ежедневно подвергаются сотни заключенных.

Место в Таштюрьме, где проводится проверка и где заключенные содержатся некоторое время, называется “вокзалом”. Однако тех, кого направляют в спецподвал, здесь долго не держат.

Слава богу, на этот раз меня привели к камере №004-20. Из комнаты дежурных вышел надзиратель со связкой ключей и подошел к нам.

-Лицом к стене!,- скомандовал конвойный.

-Это же доходяга, он может умереть, если будет сидеть один!- воскликнул надзиратель.

-Он еще и голодает в таком состоянии,- ухмыльнулся конвойный.

-Сколько дней прошло с начала голодовки, поставили-ли его под медицинский надзор?,- спросил надзиратель.

-Медицинского надзора нет. Если помрет, составят документ, что повесился,- спокойно ответил конвойный.

Камера была очень тесной. С одной стороны в три яруса стояли кровати. С другой - стол и три стула. Стены были не шершавые, как в тюрьме МВД, а гладкие, выкрашенные в белый цвет. Из-за этого казалось, что в камере светло, хотя лампа тоже светила тускло. Самое главное - под ногами был не бетон, а деревянный пол.

Расстелив матрац, лежавший на кровати, я лег и тут-же уснул, так как очень устал. Сколько прошло времени, не знаю, но когда проснулся, оказалось, что меня накрыли одеялом. Камера была наполнена вкусными запахами. Посмотрев на стол, я увидел, что он уставлен фруктами и другими яствами. Решив, что надо мной решили поиздеваться, я разозлился и, вскочив, стал тарабанить в дверь. То, что надзиратель в это время наблюдал за мной в окошко, я понял, только услышав его голос:

-Сафарбай, кончай сходить с ума, подумай о семье.

Надзиратель говорил на хорезмском диалекте, очевидно, желая дать знать, что он мой земляк.

-На столе письмо от твоей жены, прочитай и вправь себе мозги,- сказал он и захлопнул окошко.

Действительно, на столе лежало письмо жены, а также список переданных мне продуктов.

“Ассалому алайкум, как Вы себя чувствуете,

здоровы-ли? Мы слышали, что у вас снова открылась язва желудка. Джалолиддин каждому, кто приходит в дом, показывает Вашу фотографию и плачет: “Хочу к папе, к папе хочу”. Говорят, Вы голодаете. Все из-за этого волнуются. Просим закончить голодовку и подумать о себе. Скучающие по Вам Джалолиддин и Курбаной.

2 октября 1993 года”.

Из письма я понял, что голодовка хоть немного, но своей цели достигла. Значит, можно было ее прервать и подождать, что будет дальше. Может, дадут разрешение на встречу с адвокатом.

На столе оказалась еще пачка писчей бумаги, а под ней - стопка книг.

Одним словом, после шести дней голодовки я уселся за “дастархан” (скатерть, заменяющая обеденный стол -ред.). Попробовал понемногу всего и хотя по-настоящему поесть не смог, желудок, считай, насытился. На самом деле, я почувствовал себя хорошо благодаря письму жены и каракулям Джалолиддина под контуром его руки на обороте письма. Если в тюрьме человек может быть счастлив, я был счастлив в этот день, потому что впервые с момента ареста получил маленькую, но очень дорогую для меня весточку от семьи, с воли.

Во-вторых, наконец-то мне в этот день удалось написать подражание газели Фурката. Это стихотворение было первым из написанных в заключении. Для того, чтобы я взял карандаш в руки второй раз, потребовался еще ровно один год...

Глава шестая

Две свободные койки в камере 004-20 первого спецподвала пустовали еще примерно двадцать дней. За эти дни я немного пришел в себя. Каждый день, в числе других заключенных, меня выводили на свежий воздух. Дни здесь проходили быстро. Три раза в неделю давали газеты “Правда Востока” и “Халк сузи”(“Народное слово” -главная официальная газета -прим.пер.)

Утром, после прогулки, раздали “баланду”. Не прошло и полчаса, как в камеру вошел дежурный. Глядя в бумагу, он стал спрашивать:

-Имя, фамилия, по какой статье обвиняетесь, год рождения, семейное положение, место работы?

-Обвиняемый Бекчанов Сафарбай Джумабаевич, родился в 1961-м году, обвиняюсь по статье 169, часть 3 Уголовного Кодекса Узбекистана, женат, имею одного ребенка, член Центрального Совета Демократической партии “Эрк”,- отвечал я по мере получения вопросов.

-С сегодняшнего дня будешь ходить к следователю. По пути ни с кем не разговаривать, не делать никаких знаков, за каждое лишнее движение будешь строго наказываться, понял?!, -сказал дежурный жестко.

Я вышел из камеры и пошел, согласно правилам, с руками за спиной, по центру коридора, не глядя по сторонам. В конце коридора стояли два охранника в военной форме. Дежурный, шедший сзади, протянул одному из них бумаги.

-С правилами знаком?,- спросил охранник.

Пришлось опять пересказывать все свои данные.

-Руки перед собой!,-последовала команда.

На руки одели наручники. Автоматически открылась зарешеченная дверь на лестницу, ведущую наверх.

-Средним шагом, вперед!, -приказал охранник.

Поднимаясь по лестнице, я подумал: похоже, их сценарий с монетой провалился и, продержав меня три месяца без следствия, но не получив результата, они теперь хотят предъявить мне другое обвинение.

Поднявшись по лестнице, повернули налево. Двор Таштюрьмы был полон народу, и все почему-то обернулись в мою сторону. Кого только здесь не было - люди в военной форме, в робе заключенных, “блатные” в хорошей одежде, с четками в руках и жвачкой во рту, наконец, отправляющиеся “по этапу” - разного возраста, изможденные и оборванные, с котомками на плечах.

Какой-то тюремщик в звании капитана, стоявший возле одноэтажного здания с вывеской “Следственное отделение”, направился к нам. Я где-то его видел, но в тот момент не мог вспомнить, где.

-Сафар-ака, Вы еще в заключении? Вас.., -обратился было он ко мне, но ему не дали договорить.

-Быстро убирайтесь отсюда, у Вас что - лишняя голова!?, -резко сказал капитану один из сопровождавших.

Замолчав, капитан застыл на месте, не зная, что делать. Позже я все-таки вспомнил, где его видел. В 1989-90 годах он приходил в гражданской одежде и брал у меня газету движения “Бирлик”. В этой газете была опубликована и его статья о необходимости тюремной реформы.

Перед входом в следственное отделение стояло устройство, подобное тому, через которое пропускают пассажиров в аэропорту перед посадкой в самолет. Сняв наручники, меня провели через него. Один из охранников стал было надевать наручники снова, но его остановил дежурный, который меня принимал:

-Не надо, его дело расследует СНБ.

В голове после этих слов мелькнуло: “Это что еще придумали? Ведь моим делом должна была заниматься прокуратура Ташкента?!”

-Руки назад, как войдешь в дверь, повернешь налево,- приказал охранник.

Проходя по коридору, я слышал, как за закрытыми дверями раздаются вопли, ругательства, стоны и звуки ударов: избиения, пытки и издевательства в Таштюрьме были обычным явлением.

Наконец, открыли комнату, приготовленную для меня. Размером она была примерно три на четыре, в ней стоял стол и четыре стула, прикрепленные к полу. Пока я разглядывал комнату, охранник вышел, затворив за собой дверь, однако я этого не услышал, так как дверь была деревянной. Сев на стул, стал размышлять:

Сегодня 22 октября. Через пять дней будет три месяца, как меня арестовали. Санкция на мой арест была подписана прокурором Ташкента Эргашем Джураевым. Через три месяца она теряет силу, и продлена санкция может быть только прокурором области, либо Генеральным прокурором Узбекистана. Так должно быть по закону, однако в Узбекистане нет государственных чиновников, действующих по закону. Достаточно сказать, что тот-же Эргаш Джураев, будучи прокурором города, одновременно был и следователем.

Джураеву около 55 лет. Рост ниже среднего, узколобый, смуглый. В 80-х, работая прокурором Ташкентской области, назвал Узбекистан вотчиной воров, взяточников и посадил очень много людей. Был помощником Гдляна и Иванова - душителей узбекского народа. Во времена перестройки Джураев был уволен из органов прокуратуры и работал в министерстве внутренних дел на хозяйственной должности. Однако при Каримове, который называл гонения против узбекских руководителей необоснованными, Джураева назначили прокурором Ташкента. И это не случайно - последние тридцать лет Эргаш Джураев был основным исполнителем политических провокаций, и этим он войдет в историю.

Руками таких типов, как Джураев, СНБ и МВД делали свои самые черные дела. Придет время, и Аллах воздаст им всем должное.

Недавно Джураев, будучи в компании наших знакомых, заявил: “Мы очень боялись оппозиции и, если делали ошибки, то, вероятно, поэтому”.

Не оппозиции, а Бога надо бояться, “товарищ” Джураев.

Я помню допрос, который он проводил сразу после моего ареста. Джураев кричал, как сумасшедший: “Я тебя убью!”. Когда я ответил: “Если меня убьют, то только по воле Аллаха”,- Джураев окончательно взбесился: “Бог, который тебя убьет, это я!”, после чего мне осталось только сказать: “Избавь, Аллах!”

Этот случай еще раз показал мне, какие циники и безбожники находятся у власти в Узбекистане.

“Значит, теперь СНБ будет открыто заниматься моим “делом”,- сделал я вывод, и в душе снова закипел протест.

Открылась дверь и вошли два парня. Одного из них я часто видел и раньше. Звали его Шухрат. Он присутствовал на заседаниях Центрального Совета нашей партии в качестве официального представителя СНБ. Эти заседания были открытыми и на них могли присутствовать представители прессы, правительственных учреждений и наблюдатели от политических и общественных организаций. Второго я не знал, но его представил Шухрат:

-Это человек из отдела внешней разведки, он тоже будет заниматься с Вами по своей линии.

-Я имею право ни с кем не разговаривать, пока не встречусь с адвокатом, и мне все равно, откуда вы,- заявил я.

-Вам дважды давали адвоката, но Вы их отвергли. Других желающих защищать вас нет, Ваши родственники сбились с ног, пытаясь найти такого,- ответил Шухрат.

Лет тридцати пяти, среднего роста, рыжеватый, с усами, он всегда аккуратно одевался и стремился выглядеть респектабельно, но это ему плохо удавалось. Его спутник, который работал во внешней разведке, был высокого роста, смуглый, похож на кунградских узбеков.

-По нашим сведениям, в 1986 году Вы уже привлекались к уголовной ответственности. Вас должны были посадить еще тогда, но Ваше дело почему-то не стали рассматривать в суде, а только уволили с работы и из института, - сказал Шухрат.

-Тогда, как и теперь, меня арестовали по сфабрикованному обвинению. Прокурор Ленинского района Ташкента заявил тогда моему отцу, что я скрывал у себя дома членов подпольной организации “Исламская школа”. Отец пообещал увезти меня из Ташкента, и меня отпустили. После этого два года я не жил в Ташкенте,- ответил я.

Тайная “Исламская школа”, действительно, была подпольным учебным учреждением, созданным как альтернатива официально зарегистрированным и находившимся под контролем КГБ бухарской и ташкентской медресе. Она не имела постоянного адреса - несколько десятков молодых мулл-миссионеров кочевали по всей Средней Азии, проводя занятия с группами учеников по 5-10 человек. Помню, что в одной из таких групп учился и сын Мухаммада Салиха. Религиозные подвижники бесстрашно делали свое дело, хотя это было очень опасно.

Андижанский имам Абдували кори Мирзаев (кори - человек, выучивший наизусть текст всего Корана -ред.), похищенный СНБ в августе 1995 года в ташкентском аэропорту, был одним из руководителей этой школы. Лидер-же этих миссионеров, другой андижанец Рахматулло Кори погиб в 1980 году в аварии, устроенной КГБ.

Теперь, когда Узбекистан стал независимым, диктатор Каримов в первую очередь стал бороться с теми имамами, которые обучались в свободных исламских школах: их стали арестовывать по сфабрикованным обвинениям и большинство из них сейчас находится в заключении. Некоторые бесследно исчезли.

Действительно, в 1985 году, во время борьбы Рано Абдуллаевой с религией, один из учеников подпольной школы жил у меня. Этот парень был младшим братом моего коллеги по издательству Имамова. О том, что он учится в подпольной школе, я тогда не знал и слава богу, что не знал: когда меня арестовали, то сколько-бы ни били и грозили, я ничего не мог сказать о младшем Имамове.

-Мы хорошо знаем, что к религиозным деятелям Вы не имеете никакого отношения. Но знаем и то, что Вы делаете все, что скажет предатель родины Мухаммад Салих. Он хотел продать нас Турции. Вы тоже бывали в этом гнезде пантюркизма,- сообщил сотрудник внешней разведки.

-Если каждый, кто побывает в Турции, является предателем, то, по-Вашему, получается, что президент Каримов тоже предатель?,- прицепился я к его словам.

-Не забывайте, где находитесь и прикусите язык,- ответил за разведчика Шухрат.

-Мухаммад Салих борется за независимость Узбекистана. Наша независимость, в первую очередь, нужна нам самим, а не Турции, и оставьте меня в покое,- отрубил я.

-В покое мы Вас не оставим, запомните это. И Вашу жену тоже, если она не угомонится. Передайте ей, чтобы прекратила давать интервью иностранной агентуре,- угрожающим тоном произнес разведчик.

Я молчал, так как что-бы ни сказал, все было бесполезно. Мое поведение им явно не понравилось:

-Мы надеялись, что Вы все-таки возьметесь за разум,- сухо сказал Шухрат и вопросительно посмотрел на спутника.

Они встали и, ничего не сказав на прощание, вышли в коридор. Приоткрыв дверь, хмурый охранник приказал: “Сиди и не шевелись!”, после чего закрыл дверь на замок.

Из коридора некоторое время доносились звуки какого-то разговора, а затем стихло. После ухода кагэбешников я просидел, наверно, часа три, потому что звонок, извещавший обитателей Таштюрьмы о наступлении обеденного времени, давно уже прозвенел.

-Бекчанов, выходи в коридор!,- прозвучало так неожиданно, что я вздрогнул и вскочил с места. В коридоре стоял знакомый надзиратель с наручниками в руках. И вновь, пока шли по коридору, были слышны страшные звуки. В это время открылась одна дверь и в коридор вывели заключенного. Его руки были завернуты за спину и тоже схвачены наручниками, во рту торчал кляп, вся грудь и живот были в крови, и кровь продолжала литься из-под наспех сделанной перевязи. Он силился освободиться от кляпа и что-то сказать.

Выйдя во двор Таштюрьмы, я понял, что в этом году зима наступит рано. Еще не закончился октябрь, но листва с деревьев уже осыпалась. Было прохладно и чувствовалось, что вот-вот пойдет дождь или даже снег.

Я шел по коридору подвала, будучи уверен, что меня ведут в старую камеру, но меня остановил окрик:

-Бекчанов, стой!

Обернувшись, я напомнил: “Моя камера двадцатая”, на что последовал ответ: “Твою камеру укажем мы, будешь теперь наслаждаться жизнью вот здесь”, и надзиратель открыл железную дверь, на которой был выведен номер 00-17. Войдя внутрь, я ощутил отвратительный запах: оказалось, что пол был усеян человеческими экскрементами и гнилыми тряпками… К тому-же, в камере было исключительно душно и темно. Свет поступал сюда только из коридора через небольшое окошко над дверью. Несколько привыкнув к темноте, я разглядел, что шириной камера 2,5 метра, длиной - 3,5. Вдоль стен по обоим сторонам, в два яруса, стояли четыре железные койки. В задней стене, под потолком, виднелось какое-то отверствие, закрытое железной решеткой, откуда едва брезжил какой-то свет. Забравшись на верхний ярус, я заглянул в отверствие и увидел, что оно выходит в какой-то колодец, также закрытый сверху решеткой. Поняв, что если надолго здесь задержусь, могу окончательно лишиться здоровья, я встревожился и стал колотить в дверь. В окошке показалась физиономия надзирателя. Не спрашивая, в чем дело, он сказал:

-Чем тише будешь сидеть, тем лучше будет для тебя. Мы исполнители, делаем то, что нам прикажут. Вас посадили в эту камеру за нарушение дисциплины.

-Я нахожусь под врачебным контролем, Вы не имеете права держать больного заключенного в такой камере,- соврал я.

-Скажите это вышестоящим, а не мне. Ваши вещи из 20-й вернут, когда проверят и потом, возможно, Вас поместят к кому-нибудь из нарушителей,- ответил надзиратель и захлопнул окошко.

Согласно порядку, который установлен для тюрем, подведомственных СНБ, двери камер закрываются на два замка, ключи от которых хранятся в кабинете начальника. Окошко в двери, размером 30 на 20 сантиметров, тоже закрывается ключом, который находится у надзирателя. Если в камере происходит что-то чрезвычайное, можно воспользоваться дубликатами ключей, которые имеются в комнате дежурных надзирателей. На каждой двери установлена сигнализация на случай ее несанкционированного открытия. Тем не менее, есть “медвежатники”, которые открывают и такие двери без всяких следов и шума.

Взяточничество, столь распространенное в госструктурах Узбекистана, проникло и сюда. Охранники и надзиратели, работающие ночью, за определенные деньги водят заключенных “в гости” в другие камеры. Узнав, что я сижу в подвале, несколько раз и меня посещали такие гости, с которыми я познакомился еще на свободе. В основном, это были бизнесмены. Их тоже посадили по сфабрикованным обвинениям за то, что они поддерживали тесные отношения с нашей партией. Надзиратели за деньги носили от них письма домой и приносили ответы.

С одним из таких надзирателей познакомили и меня. Это был парень лет двадцати пяти, высокий, смуглый, похожий на казаха. Он вырос в одном из горных кишлаков в Ташкентской области. Услышав, что в “президентской гвардии” платят большие деньги, приехал в Ташкент. После подписания двухгодичного контракта, однако, его направили на работу сюда. Я попросил его отнести ко мне домой письмо, сказав, что ему за это заплатят, но предупредил, чтобы, по возможности, он не передавал письмо сам, а сделал это через какую-нибудь женщину. Однако он все-таки сам пришел ко мне домой и вручил письмо жене. Когда он вышел, получив деньги, его “случайно” остановил милиционер и проверил документы.

В письме было мое заявление, которое Курбаной передала на Радио “Озодлик” (узбекская служба Радио Свобода -прим.перев.) и международным организациям. Все это я узнал позже и только тогда догадался, почему вдруг перестал дежурить тот парень-надзиратель.

Пропущенный обед сказался очень быстро. Скоро от холода меня пробрала такая дрожь, что застучали зубы. Надо было двигаться, чтобы не простыть, но ходить по нечистотам было противно и я стал согреваться тем, что поднимался на верхнюю койку и спускался обратно. На ужин дали “баланду”, представлявшую собой суп из перловки и рисовой сечки, сваренный без соли и жира. Пришлось ее съесть, так как я понял, что до утра придется оставаться здесь. После “баланды” стало теплее, я залез на верхнюю койку и быстро уснул.

В тюрьме человек может спать даже стоя и видеть при этом сны. Пяти-десятиминутный сон в таком состоянии может быть равносилен пяти-десяти часам сна в нормальных условиях. Сейчас я тоже увидел сон. Джалолиддин показывает мне во дворе нашего дома змею с отрубленной головой и что-то бормочет. Меня беспокоит не безголовая змея, а то, что у сына невнятная речь. Я пытаюсь понять, почему это случилось, ведь утром, когда я уходил на работу, он говорил вполне нормально...

Я проснулся оттого, что сперло дыхание. Слышался шум льющейся воды. Придя в себя, взглянул на зарешеченное отверствие, затем вниз. Пол был залит водой, в которой плавали экскременты. Воняло так, что было невозможно дышать, резало глаза и кружилась голова.

Туалет в тюрьме представляет собой унитаз без крышки, расположенный слева при входе в камеру, на высоте 50-60 см. от пола. Оказалось, что нечистоты вытекают оттуда. Я хотел было спуститься вниз, чтобы постучать в дверь, но тут увидел, что окошко в двери открыто. Было слышно, как вода журчит и в коридоре, проникая туда через щель под дверью. Значит, надзиратель тоже в курсе происходящего. Я закричал ему что было сил:

-Дежурный, зайдите в 17-ю камеру!

-Что орешь, приперло тебя, смотрю,- тут-же раздалось из-за двери.

-Ждать, пока совсем припрет, не стану, повешусь,- ответил я неожиданно для себя.

Немного помолчав, надзиратель сказал уже совсем другим голосом:

-Сафаржон, не будьте ребенком, если немного мучают, что - надо сразу вешаться? Завтра придет начальство, Вас обязательно переведут в другую камеру. Если бы у меня был ключ, я бы сейчас открыл дверь, тем более, что Вы не простой заключенный.

Он продолжал говорить что-то еще, но я уже не слышал. Случайно, казалось-бы, вырвавшееся “повешусь!” посеяло во мне самом странное смятение. Я понял, что, при всей внешней случайности, мысль об этом подспудно вызревала в моем сознании и поэтому не кажется дикой. Перед глазами один за другим стали проходить сын, жена, родители и дед, в любой ситуации сохраняющий ясный взор и поглаживающий белую бороду. Вспоминая их, я забыл и про холод, и про вонь. Самым страшным было то, что повеситься в знак протеста против таких мучений стало представляться мне чуть-ли не геройством. Не иначе, шайтан подбивал меня на самоубийство.

Снова взглянув вниз, я обнаружил, что вода давно уже поднялась выше уровня нижней койки. В этот момент в коридоре послышался спор. Затем кто-то обратился ко мне:

-Сафар-ака, возьмите себя в руки, не делайте этого, когда все Вами восхищаются. Говорят, что на воле из-за Вас идет большой шум. Вчера я встретился с одним человеком, он передал Вам большой привет.

-Кто ты сам, как звать отца?,- спросил я.

-Я сын Шеркузи Газиева, тоже сижу в этом подвале,- ответил тот-же голос.

О том, что известный певец Шеркузи Газиев был арестован, а затем оправдан судом, но его сын до сих пор находится в заключении, я слышал.

-Я отправил наверх “прогон”, до утра ни одна камера туалетом пользоваться не будет, сейчас передам Вам через “кормушку” теплую одежду,- сказал сын певца.

Из этих слов я понял, что все нечистоты из унитазов с верхних этажей попадали в мою камеру.

Не прошло и полчаса, как вода действительно перестала литься. Однако на это я никак не отреагировал, так как находился в какой-то прострации, словно смертник, ожидающий, что его вот-вот поведут на расстрел. Из подобного состояния через какое-то время меня вывел голос из окошка:

-Сафар-ака, возьмите и оденьте вот это.

Посмотрев вниз, я увидел, что вода исчезла, однако пол сплошь был устлан говном и использованной бумагой.

-Бекчанов, что Вы медлите? Возьмите вещи быстрей. Если сверху кто-нибудь спустится, этого парня тоже накажут,- встревожился надзиратель.

Я спустился вниз и подошел к двери. Через окошко протянули свернутый в длину чапан (ватный халат -прим.перев.), шерстяные носки, зимние ботинки и кружку крепкого чая. Мой благодетель оказался молодым парнем с пышной шевелюрой и густыми бровями.

-Мужчинам выпадают такие испытания, я тоже два раза сидел по пять дней на “киче”. Вы себя не недооценивайте, два метра веревки всегда найдутся, -сказал он, глядя на меня с сожалением.

Я сразу пришел в себя: “Сафар, постыдись, этот парень годится тебе в младшие братья, а учит тебя жизни!”.

-Пусть вознаградит Вас Аллах за Ваши заботы обо мне, о том, что повешусь, я сказал, чтобы напугать надзирателя, не обращайте внимания,- ответил я ему и попрощавшись, залез на кровать и стал одевать теплое.

Но заснуть мне так и не удалось. Утром пришли начальник 1-го спецподвала, заместитель начальника Таштюрьмы и доктор. Никаких вопросов-ответов не было. Подполковник, представившийся заместителем начальника тюрьмы, дал сопровождающим несколько указаний и все ушли.

Немного погодя вошел надзиратель и сказал:

-Бекчанов, выходите, пойдете в баню.

Возвращаясь из бани, я остановился возле 17-й.

-Бекчанов, идемте в 20-ю, с Вами хочет поговорить наш КОМ.

Дверь камеры была открытой, внутри сидел усатый капитан лет тридцати. Он прохладно поздоровался со мной и представился, хотя обычно сотрудники тюрьмы в разговоре с заключенными обходились без всяких “формальностей”. Заключенные-же были обязаны всегда обращаться к сотрудникам сугубо официально и начинать со слов “гражданин начальник”. Это ключевое выражение, кстати, до сих пор употребляют по-русски, видимо, не могут подобрать ему аналог на узбекском.

-Бекчанов, что случилось вчера вечером? Говорят, грозились повеситься... Что, нельзя немного помучаться?,- начал было сердито капитан, но затем смешался и, взглянув на стоявшего навытяжку возле двери надзирателя, сделал ему рукой знак “выйти”.

-Вот, теперь кроме нас двоих здесь никого нет, -продолжил капитан.- Вы прошли испытание и до сих пор вели себя, как мужчина. Поэтому скажу Вам правду. Раньше Вас никто не знал и когда Вас сажали, намерения были другие. Однако получилось наоборот. Мухаммада Салиха вновь избрали председателем партии. Теперь не знают, как с Вами поступить. Вы становитесь известным. Не подрывайте свой авторитет, угрожая повеситься. Наконец, при чем здесь я и почему должен из-за Вас лишиься работы? Вот Вам бумага и ручка, напишите: “Я пошутил, никто меня не мучал, никаких притеснений не было”. Пусть этот разговор останется между нами, -сказал капитан и снова взглянул на дверь.

-Я не писал, что собираюсь вешаться и поэтому не буду писать никакого опровержения, -ответил я.

Капитан уставился на меня, собираясь что-то сказать, но не нашел слов и так и ушел. Через несколько минут появился дежурный со стулом и, поставив его в коридоре возле двери, сел на него.

“Так, теперь они не будут спускать с меня глаз. Забегали, как курица, которая обожгла ноги! Здесь нет дураков, которые хотят лишить себя жизни!”,- подумалось мне с некоторым злорадством.

Поправив разворошенную постель, я улегся на прежнее место и занялся привычным делом - размышлениями и воспоминаниями.

Глава седьмая

Прошло три года с момента прихода к власти Горбачева. С западных окраин Советского Союза - Прибалтики и Украины - стали приходить вдохновляющие вести. Власть Москвы, “по-братски” указывающей всем путь, стала ослабевать. Изменения стали происходить и в Узбекистане. Секретарь ЦК КПУз Рано Абдуллаева, в услугах которой больше не нуждались, была отправлена в московскую тюрьму “Лефортово”. Вскоре туда-же проследовал и первый секретарь ЦК Усманходжаев.

К власти в Узбекистане пришел Рафик Нишанов. До этого около десяти лет он работал послом Советского Союза за рубежом и подышал “воздухом капитализма”. Среди интеллигенции Нишанов считался человеком сравнительно либеральных взглядов. К этому времени, однако, у подножия трона стали собираться бюрократы, уцелевшие во время гдляновской кампании. Внешне они поддерживали горбачевскую перестройку, хотя в душе тоже были её врагами. Говоря по правде, и сам Нишанов и, тем более, пришедшие после него Ислам Каримов и его ближайший соратник, премьер-министр Шукрулло Мирсаидов перестройку никогда не поддерживали.

19 августа 1991 года, например, Президент Узбекистана Ислам Каримов отправил руководителю ГКЧП Янаеву поздравительную телеграмму с борта самолета, на котором возвращался из поездки в Индию. Его заместитель Шукрулло Мирсаидов в это-же время с усердием исполнял все решения янаевской хунты. Он не скрывал, что является близким другом другого заговорщика - премьер-министра СССР Павлова.

В 1987-м, когда перестройка была в разгаре и 1-м секретарём ЦК Компартии Узбекистана стал Рафик Нишанов, узбекская интеллигенция, считающаяся выразительницей народных чаяний, только начала просыпаться. Соответственно усиливался и страх узбекских руководителей - противников перестройки.

В 1986-87 годах центром этого пробуждения стал Союз писателей Узбекистана. В эти годы здесь часто обсуждались аральская трагедия, состояние природы в бостанлыкской зоне и другие подобные темы. Под этой маркой потихоньку стали подниматься и вопросы национального возрождения.

Публикации Эмина Усмана, Дадахона Нури и других, посвященные экологии, вызвали в народе острую реакцию. В Союзе писателей был создан “Комитет по защите Арала”, который возглавил критик Пирмат Шермухаммедов. Вообще, в те годы во главе всех, без преувеличения, демократических начинаний в республике стояли литераторы.

Большой резонанс в Узбекистане и за его пределами вызвали выступления поэта Мухаммада Салиха. Его статьи одна за другой стали появляться в центральных, т.е. московских изданиях. В Узбекистане-же эти статьи печатать боялись, так как они напрямую затрагивали фундамент существующего строя. В журнале “Дружба народов” и “Литературной газете”, например, были опубликованы статьи о вытеснении из обихода узбекского языка, о русификации образования, о необходимости преподавания арабской азбуки и т.п. Эти выступления привели к тому, что имя Мухаммада Салиха стало упоминаться в качестве одного из символов национального возрождения. Вокруг него стали собираться люди, обладающие национальным самосознанием - ученые, деятели культуры, студенты. Все эти годы одним из наиболее близких к Салиху людей был и я, поэтому считаю, что не только имею право говорить о нем, но и должен это делать.

Без преувеличений, в те годы Мухаммад Салих имел не десятки, а сотни встреч с людьми. Его приглашали Академия наук, научные институты, вузы, заводы и поликлиники, общественные организации и т.д., и никому не было отказа. Разговор на этих встречах обычно начинался с экологии, но заканчивался обязательно политикой. В эти годы Мухаммад Салих перестал писать стихи и полностью отдался общественной деятельности. Очевидно, ветер свободы крепко захватил его в свои объятия. Впрочем, еще в стихотворении, опубликованном в 1975 году, поэт Мухаммад Салих дал понять, что любовь к свободе для него выше любви к поэзии и он может “сломать свое перо, если этого потребует свобода”. Теперь все убедились, что это были не просто слова.

На Мухаммада Салиха моё внимание впервые обратил мой дед в 1982 году. Ему очень понравилось стихотворение, опубликованное ранее в “Молодежном альманахе”, где никому неизвестный тогда поэт сравнил руки дехканина после сбора урожая с пустой коробочкой хлопчатника. Антикоммунистически мыслящий дед сразу понял смысл этого стихотворения, предложил мне найти Салиха и познакомиться с ним. Но мне было тогда только 16 лет.

В статье, вышедшей в журнале “Центральная Азия”, издаваемом в Швеции узбекскими и туркменскими политэмигрантами, Мухаммед Салих написал, что в период создания движения “Бирлик” он и его друзья “были идеалистами”. Относительно друзей мне трудно что-либо сказать, но сам Салих действительно был идеалистом в полном смысле этого слова. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на его стихи, написанные до 1988 года.

Среди лидеров, появившихся в перестроечное время, Мухаммад Салих был чуть-ли не единственным из тех, кто никогда не работал в государственных структурах и не имел отношения к коррупционным группам. Это качество принесло ему немалый авторитет в народе.

Он ненавидел популизм и поэтому выступал на митингах и собраниях только в случае крайней необходимости. Он не говорил ложь, чтобы понравиться толпе, не выдвигал популистские лозунги, более того, если было нужно, мог открыто выступить против толпы.

Но идеализм Салиха сказался как и на его собственной судьбе, так и на судьбе созданных им политических организаций. Думаю, что его нежелание, или неумение, учитывать политическую конъюнктуру стало причиной ряда допущенных им тактических просчетов. Однако, если взглянуть на события издалека, несколько лет спустя, становится видно, что независимое демократическое государство, о котором мечтает Мухаммад Салих, может быть построено не прагматиками-экономистами, как принято думать, а идеалистами-общественниками. Другими словами, народ трудно двинуть “вперед”, если не знать его стремлений и не дать ему высокую цель.

К 1988 году Союз писателей превратился в общественный центр, который оказывал заметное влияние на политическую жизнь республики. Дошло то того, что первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Р.Нишанов стал приходить туда, чтобы обсудить с общественностью некоторые вопросы. В мае 1988 года секретарем Союза писателей был избран Мухаммад Салих. Впервые за всю историю этой организации секретарем стал некоммунист. Пытаясь исправить положение, секретарь ЦК КПУз по идеологии Холмухаммедов пригласил Салиха и предложил срочно вступить в компартию, угрожая, в противном случае, освободить его от должности. Однако Мухаммад Салих отверг это предложение.

Активность собравшейся вокруг него группы в это время нарастала с каждым днем, и народ ее открыто поддерживал. По инициативе этой группы 11 ноября 1988 года в доме певца Дадахона Хасана было принято решение о создании Народного движения “Бирлик”.

Инициаторами создания “Бирлика”, в основном, были известные в народе писатели и поэты, и это было естественно: они более всех были близки народу, выражали его чувства и поэтому народ к ним прислушивался. Из ученых под документом об учреждении оргкомитета “Бирлика” подписался только академик Бек Ташмухаммедов. Абдурахим Пулатов и его младший брат Абдуманноб, называющие себя сегодня учредителями движения, присутствовали на том собрании случайно. Вот как вспоминает об этом Дадахон Хасан: “Пулатовых привел с собой Рауф Парпи. Я сказал Мухаммаду Салиху, что всякие подозрительные типы в этом деле участвовать не должны. Салих ответил, что этих “подозрительных типов” Бек Ташмухаммедов отрекомендовал, как ученых, а ученые нам нужны. Так вот и приклеился к нам Абдурахим Пулатов”.

Таким образом, впервые в истории Советского Узбекистана по воле народа была создана и начала действовать общественно-политическая организация. Власти внимательно за этим наблюдали: КГБ докладывал обо всем в ЦК. Разумеется, оперативно были приняты меры, чтобы ликвидировать новорожденную организацию. Для этого вначале нужно было заставить замолчать Мухаммеда Салиха - идеолога движения. Такая операция не заставила себя ждать: 15 декабря сразу в трех ведущих газетах был напечатан фельетон под названием “Двуличие праведного Мухаммеда”. На основании интервью, данного Салихом газете “Нью-Йорк таймс”, он был обвинен в антирусском национализме, даже расизме и уподоблен Геббельсу. В общем, Мухаммед Салих был показан в фельетоне как враг всех неузбеков в Узбекистане.

Однако статья не принесла результата, ожидаемого властями. Люди не отвернулись от Салиха, наоборот, после этой статьи в Союз писателей началось настоящее паломничество. И это было понятно - ведь Салих говорил то, что думал, но не решался сказать народ.

Вскоре стали ходить слухи, что “Мухаммеда Салиха вот-вот посадят”. Не исключено, что эти слухи распространял сам КГБ. Как-бы то ни было, 20 декабря 1988 года состоялся первый митинг ташкентских студентов, главной целью которого было защитить Салиха от преследований властей. Шум об этом митинге пошел по всему Узбекистану, потому что это был первый митинг за все советское время, проведенный самим народом. Из районов и областей в адрес Союза писателей и властям пошли письма и телеграммы в поддержку Мухаммеда Салиха.

Жизнь в Союзе писателей еще больше оживилась. Используя свою должность, Мухаммед Салих стал отправлять друзей-единомышленнков в “творческие командировки” в Прибалтику, на Украину для ознакомления и установления связей с тамошними народными движениями. Писатели и поэты ездили по областям и районам Узбекистана, пропагандируя идеи народного движения.

Привлечение в движение известных ученых взяли на себя Мухаммед Салих и Бек Ташмухаммедов, и вскоре вокруг “Бирлика” стали собираться весьма авторитетные деятели науки.

Я в это время получил задание заняться работой со студентами. Для меня это не было трудно, так как и раньше связи с активными студентами у меня были. Группа таких ребят во главе со студентом 5-го курса политехнического института Джумой Тошматовым даже собиралась иногда, из соображений безопасности, у меня дома.

В январе 1989 года мы провели в вузгородке второй митинг, где объявили о создании организации “Свободная молодёжь Узбекистана”. Таким образом, молодежь стала превращаться в определенную политическую силу.

В конце января я полностью переселился в вузгородок и сосредоточился на политико-идеологической работе со студентами. В марте стала выходить молодежная газета “Эркин суз” (“Свободное слово”). Джума Тошматов отвечал за организационные вопросы. Будучи способным организатором, он сумел установить в студенческой среде крепкую дисциплину. Если вечером принималось решение, что завтра 10 тысяч студентов должны выйти на митинг, на следующий день все 10 тысяч были на месте и в нужное время.

Мы разработали программу организации. Я написал текст её гимна, который вскоре стал популярной песней молодёжи. Этот гимн часто звучал в то время по Радио “Озодлик”* . Молодежное движение ширилось с каждым днем, в него стали вливаться молодые ученые, рабочие и служащие.

В это-же время наплыв ученых наблюдался и в “Бирлике”. У Бека Ташмухаммедова, который работал директором института физиологии растений, времени на общественную работу, видимо, не хватало и он поручил ведение заседаний оргкомитета Абдурахиму Пулатову, который перед этим был уволен с должности секретаря парткома института кибернетики и был гораздо более свободен.

Говоря по правде, Пулатов мне никогда не нравился. Он вызвал у меня раздражение еще на первом собрании “Бирлика”. Воспитанный по-русски, он мешал в свою речь столько русских слов, что не хотелось даже его слушать. Другие молодежные лидеры тоже смотрели на него с недоверием. Когда же стало известно, что Пулатов жаловался на своего директора в Москву о том, что “этот националист принимает на работу только узбеков”, мы пришли на одно из заседаний оргкомитета “Бирлика”. Это заседание, которое вел Пулатов, превратилось в откровенную перепалку. В конце концов, заявив, что человек, который удостоился презрения даже со стороны своих коллег, не имеет морального права руководить оргкомитетом народного движения, мы встали и демонстративно вышли из зала.

Вечером пришел Ахмад Агзам и пригласил нас с Джумой Тошматовым к себе на плов. Когда мы приехали к нему домой, там оказались Мухаммад Салих, Бек Ташмухаммедов, Усман Азим и... Абдурахим Пулатов. Мы снова открыто выступили против него. Пулатов промолчал, но Мухаммад Салих и затем Ахмад Агзам погасили страсти, попросив нас “не вспоминать старое”. Конфликт вроде был улажен и никто не думал, что но не пройдет и года, как проблема Пулатова снова встанет ребром.

На этом маленьком собрании у Ахмада Агзама было решено провести первый митинг движения “Бирлик”. После этого митинга движение получило известность и народ начал прибывать в “Бирлик”.

28 мая 1989 года был созван учредительный съезд “Бирлика”. Все участники съезда рассчитывали, что председателем движения будет избран Мухаммад Салих, но случилось по-другому: он взял отвод и предложил вместо себя А.Пулатова. Так Пулатов стал председателем движения.

В президиум движения было избрано 19 человек. Мне, как члену президиума, было поручено вести работу приёмной комиссии.

Часть вторая

ТАШТЮРЬМА

Глава восьмая

-Мужик, ты спишь или заболел? - спросил кто-то хриплым голосом. Погрузившись в думы, я даже не заметил, как в камеру кто-то вошел.

-Я подумал было, что ты помер, увидев, что лежишь с открытыми глазами и не шевелишься,- произнес коренастый парень лет 20-ти.

-Меня звать Бахо, я из второго “аула” первого “продола”, - представился он солидно.

-Я -Сафар, меня привезли сюда из подвала МВД, -ответил я и тут обратил внимание, что дверь камеры открыта, причем надзирателя не было видно. Перед дверью стояли несколько бумажных мешков, на которые были навалены одеяла и подушки. Поняв, что я удивлен увиденным, Бахо сказал:

-Сидя под землей Вы, кажется, много чего не знаете. Я Вам потом объясню, а сейчас надо разобраться с вещами.

Около часа мы занимались “хозяйственными” делами. В мешках, которые принес Бахо, было все необходимое для приготовления пищи, начиная от электрической плитки. Заодно поближе познакомились.

Бахо было 23 года, он жил на массиве Каракамыш. Он не пил, не курил, в свое время работал тренером в школе спортивных единоборств. В уголовном мире он выполнял особо важные задания, в частности, исполнял приговоры провинившимся. В январе-апреле 1993 года он осуществил в Ташкенте четыре террористических акта. При одном из них он расстрелял брата заместителя министра внутренних дел вместе с телохранителями за то, что его группа, действуя под прикрытием МВД, занималась рэкетом и грабежами от имени уголовного мира. Видимо, из-за опасения, что Баходыр может рассказать кое-что о деятельности группы, судебный процесс над ним был приостановлен. Он стал рассказывать мне о положении в местах заключения:

-Сафар-ака, в Таштюрьме уголовный мир держит свои порядки, и хотя на этот подвал они не распространяются, мы можем создать себе здесь более-менее приличные условия. Сейчас в Таштюрьме содержится 13 тысяч заключенных. Вообще-же, она рассчитана на 4 тысяч человек, в том числе 1 тысяча в подвале. Но сюда лишних не сажают, значит, на верхних этажах вместо 3-х тысяч заключенных держат 12 тысяч. Из-за этого летом в камерах не хватает воздуха, люди сотнями умирают от инфекционных заболеваний. Как я слышал недавно, из-за нехватки тюрем сейчас по всему Узбекистану для содержания заключенных используют дворы управлений внутренних дел. Во время следствия к арестованным применяют разнообразные пытки. В ГУВД Ташкента, например, применяют импульсный электрический ток, в том числе к половым органам, подвешивают за ноги, одев на лицо противогаз. В некоторых местах втыкают иглы под ногти. Чтобы избежать таких пыток, арестованные вынуждены соглашаться с предъявленными обвинениями. Тех, кто не соглашается, подвергают еще более жестоким мучениям, после которых бедолаги долго не живут.

-Зачем Вы мне это рассказываете?,-спросил я.

-Вот эти книги были написаны о советских тюрьмах,- Бахо протянул мне две книги. -Об Узбекистане в них почему-то ничего не написано. На воле я не читал даже газеты, а здесь читаю постоянно. Такие, как я, и здесь живут неплохо. Возможно, меня приговорят к смертной казни. Однако я тоже боролся против несправедливости. Если когда нибудь будете писать о том, что видели в заключении, можете меня ругать, но обязательно напишите о беднягах, совершивших незначительные преступления, но умирающих здесь от пыток и болезней.

В одной книге была описана история корреспондента газеты “Молодежь Таджикистана” Александра Соколова, осужденного по сфабрикованному обвинению. Её я прочитал за два дня, не поднимая головы, после чего тоже ощутил желание написать книгу. С этого дня я стал тайно записывать свои впечатления и воспоминания. Два раза в неделю во всех камерах производился обыск. По заведенному порядку, его обычно проводили специалисты этого дела - офицеры. Из-за того, что я находился на особом учете, меня обыскивали более тщательно, чем других. Несмотря на это, кое-что из написанного удалось переправить на волю. Эти записи и легли в основу настоящей книги.

Вообще-то, о ситуации в тюремной системе Узбекистана собрать данные нетрудно. Для этого достаточно иметь деньги. За три года, проведенные в “местах, не столь отдаленных”, я не встретил ни одного сотрудника, не берущего взятки. За деньги заключенного могут даже отпустить на ночь на свободу. О таких “ночных хождениях” мне рассказывал самаркандец Парда Ахатов. Я случайно познакомился с ним в 1994 году в Каршинской зоне УЯ 64-49. Вот что он рассказал:

”Я родился в 1964 году в Самарканде, закончил там торговый институт. Сначала стал завскладом на Самаркандской чайной фабрике, дав взятку 50 тыс.долларов. Затем за 100 тыс.долларов стал директором кожного завода. Оказалось, однако, что 90 процентов дохода там забирает ташкентская мафия, из-за этого у меня начался с ней конфликт. Мы, четверо братьев, создали вооруженную группу и взяли Самарканд под свой контроль. Меня боялся даже областной хоким (хоким -глава областной администрации -прим.пер.) Пулат Абдурахманов, потому что сам тоже был взяточником... В 1991 году журналист, депутат Джахонгир Маматов сообщил мне, что собрал против меня компромат. При посредничестве хокима Булунгурского района мы с ним договорились. Я дал ему много денег и построил за месяц роскошный дом. Однако эта сволочь, переселившись в дом, все равно опубликовала свой материал и меня посадили. Двум моим братьям и трем телохранителям дали высшую меру. Маматов думал, что с нами покончено и он будет спокойно жить в этом доме, однако рано успокоился. Я вам говорю: в Узбекистане нет руководителей, не берущих взятки. Однажды, уговорив начальника Таштюрьмы, взял “ночное разрешение” и отправился прямиком в Самарканд. Маматову повезло, его не оказалось дома. Дом я сжег и велел своим ребятам найти и ликвидировать этого подлеца, но сам вернуться к утру в тюрьму не успел”.

После этого случая начальник Таштюрьмы был арестован и сидит теперь в зерафшанской колонии УЯ-48. Разумеется, такие “ночные вылазки” стоят очень дорого и доступны немногим. 60 процентов осужденных по уголовным делам - это бедняки, совершившие преступления по социальным мотивам, как правило, мелкие. Среди этих обездоленных я встретил такого, кто получил 5 лет за то, что украл двух кур. Другой был осужден на три года за то, что не спросив, оседлал ишака своего соседа. Один получил 4 года, а другой 5 лет за то, они что съели козу своего дяди. Большинство этих бедняг - многодетные. Очень вероятно, что от нищеты их дети тоже встанут на плохой путь. Таковы последствия “борьбы с преступностью”, которая ведется в последние годы в Узбекистане…

Безусловно, каждое преступление должно быть наказано, однако это должно делаться на основе закона и по справедливости. Однако в реальности часто творится то, что называется “беспределом”. 36-летний, с высшим образованием Юрий Цефко из Андижана переехал с семьей на Украину, где родился. Через 6 месяцев вернулся в Андижан, чтобы продать свой частный дом и обнаружил, что его дом занял милиционер. Возмутившись, Юра стал требовать соблюдения законности, но добился только того, что его самого посадили. Прочитав его обвинительное заключение и приговор, я поразился. Юру осудили на 8 лет за то, что он якобы украл бутылку водки. Вдобавок, конфисковали его дом. Подобных случаев можно привести сотни. В сталинские времена невиновных репрессировали, чтобы запугать народ. Нищета и страх в народе были коммунистическими методами управления государством. Каримов был коммунистом и остался им после получения независимости. Он превратил Узбекистан в многомиллионную тюрьму коммунистического образца.

В 1995 году один из самых близких советников президента Мавлон Умурзаков был осужден за то, что брал взятки сотнями тысяч. Суд над ним наглядно продемонстрировал масштабы коррупции в государственных структурах. На основе трехлетнего общения с бывшими начальниками, а также с помощью других заслуживающих доверия источников, я составил следующий прейскурант на некоторые государственные должности (цены приводятся в долларах США):

Хоким области - 500.000

Областной прокурор или судья - 200.000

Начальник УВД области - 100.000

Областные министры - 50.000

Хоким района - 100.000

Районный прокурор или судья - 50.000

О засилье коррупции в Узбекистане можно услышать и от иностранцев, особенно бизнесменов, так как они сталкиваются с ней на каждом шагу. Потихоньку они, однако, к этому приспосабливаются, поскольку делать бизнес честными способами здесь невозможно.

В последние годы президент Каримов стал частенько снимать с работы и даже сажать своих чиновников, чтобы сделать вид, что он борется со взяточничеством. Количество чиновников, осужденных за эти три года, исчисляется сотнями. Руководство областей и районов за это-же время сменилось по два-три раза. Беспрерывно снимают судей и прокуроров, однако взяточничество в Узбекистане не уменьшается, наоборот - растет с каждым днём.

Власть предержащие, в целом, закрывают глаза на взяточничество потому, что оно является своеобразным вознаграждением чиновникам за лояльность к режиму.

Сидя в камере 00-20 1-го спецподвала Таштюрьмы, я пытался объяснить ожидающему расстрельного приговора Бахтияру, что конфликт между уголовниками и МВД вызван, прежде всего, финансовыми интересами, а не “борьбой с преступностью”. Однако мой новый сокамерник был молод и неопытен. Он думал, что воры и мафия - это одно и тоже. Он не мог охватить своим разумом, насколько широко мафия распростерла свои объятия. Этот парень никак не мог понять, кому он на самом деле служил. И действительно, осознать, что мафия, которая помогает укреплению диктатуры в стране, легко может пожертвовать одним из своих исполнителей, ему было трудно.

Если уголовный мир является одним крылом мафии, то вторым является правительство, власти. Вероятно, руководитель государства сегодня думает, что он заставляет работать на себя мафию и уголовников. На самом деле мафия использует и контролирует и государство, и уголовников. И на должности министров сегодня выдвигает людей не Каримов, а мафия.

Глава девятая

Через несколько дней к нам в камеру подсадили Махамата, друга Баходыра. Он был постарше, высок ростом, крепкого телосложения и выглядел еще более “крутым”, чем Баходыр.

Махамат обеспечивал охрану лидеров преступной группировки Сергелийского района Ташкента. Однажды место, где собрались эти лидеры, окружил ОМОН и в завязавшейся перестрелке Махамат убил четверых милиционеров.

Зная, что он наверняка будет приговорен к расстрелу, Махамат был постоянно “на взводе” и ругался с охранниками и надзирателями. Он открыто называл имена судей, прокуроров и чинов МВД, которые поддерживали отношения с преступным миром и брали взятки. Махамат сам был “курьером”, т.е. возил деньги от преступников этим людям и поэтому много знал. Он верил, что за деньги можно избежать расстрела и препирался на этой почве с Баходыром. Двери камеры все время, пока я находился с ними, запирались только днем.

25 ноября 93-го года я написал заявление начальнику Таштюрьмы. Вкратце его содержание было таким:

“В течение пяти месяцев вы держите меня в заключении без всякого основания, следствия и суда. Санкция прокурора на арест через 5 месяцев теряет силу. Требую свидания с адвокатами Егошиным и Зайниддиновым. Если мое требование не будет удовлетворено, буду вынужден объявить политическую голодовку”.

На следующий день меня вызвали в следственное отделение. В комнате, куда меня привели, вместо следователя оказалась моя жена Курбаной, а также адвокат Дильдора Саидмахмудова, защищавшая секретаря партии “Эрк” Атаназара Арипова во время процесса по делу “Миллий мажлис”. После приветствий и расспросов о житье-бытье я рассказал жене ситуацию и сообщил о своем намерении вновь начать голодовку. Адвокат стала уговаривать меня не делать этого.

-Дильдора, если Вы не верите, что я сижу незаконно и безвинно, не вмешивайтесь в это дело, -заявил я.

-Сафаржон, все знают, что Ваш вопрос политический, но тот человек, который будет это говорить публично, не сможет Вас защищать, его сразу отстранят, это Вам должно быть известно, -ответила адвокат.

-Если так, откажитесь от моей защиты, избавьте себя и меня от лишних хлопот,- сказал я.

-Если я поступлю так, меня снимут с работы. Я нахожусь между двух огней,- нахмурилась она.

Мне было жалко адвоката, которая оказалась в такой ситуации, но к какому-либо согласию мы так и не пришли. Дильдора вышла в коридор, оставив нас с женой наедине на 5 минут. Курбаной сказала, что Дильдора хороший человек, но она стала жертвой политической игры и не знает, как выпутаться из этого положения.

С Курбаной мы договорились, что если до 27-го ноября мое требование разрешить встречу с адвокатами, которых выбрал я, не будет удовлетворено, она направит мое заявление международным организациям. На этом мы и расстались.

27 ноября, через 15 дней после предыдущей голодовки, я начал новую, на этот раз бессрочную. В этот день меня привели в кабинет заместителя начальника тюрьмы. Им оказался высокий подполковник в военной форме. Оглядев меня с ног до головы, он велел выйти охраннику и надзирателю, сопровождавшим меня. Встав с места, подполковник направился ко мне с таким агрессивным видом, что я подобрался, ожидая худшего. Однако подойдя ко мне, он неожиданно подобрел лицом.

-Сафаржон, я прочитал Ваше заявление, и если бы Вы были обычным заключенным, я бы просто дал команду “вытряхнуть пыль” из Вас, и через неделю, максимум, через десять дней Вас бы доставили в морг, - сказал он с таджикским акцентом.

-Я только требую соблюдения своих прав, предусмотренных законами Узбекистана,- ответил я.

-В Узбекистане будет так, как скажет Каримов, захотим, засадим Вас без суда и следствия на долгие годы. Вы, кажется, не знаете, с кем боретесь, - при этих словах лицо подполковника снова ожесточилось.

Возможно, поняв, что говоря таким тоном, он ничего хорошего не добьется, подполковник вернулся на место и уселся в кресло.

Несколько минут он что-то писал, потом куда-то звонил и говорил обо мне. Затем открылась дверь и появился невысокий человек в белом халате, с неприятной внешностью. Это был главврач Таштюрьмы.

-Вот этот политик, говорят, объявил голодовку. Его сейчас определят в одиночную камеру. Вы будете постоянно за ним наблюдать. Если нужно, каждый день делайте ему рентген желудка. Если тайком что-нибудь съест, откроем против него новое дело. По Уголовному Кодексу Узбекистана за симулянтство полагается до пяти лет. Через несколько дней сам попросит есть,- с язвительным смехом сообщил главврачу подполковник.

Меня вывели в приемную, через несколько минут туда-же вышел главврач и мы вместе спустились на первый этаж. Открыв железную дверь, вошли в какое-то помещение. Это оказалась санчасть. Если не считать железной двери, вполне можно было подумать, что я попал в какую-нибудь привилегированную больницу. Везде распустившиеся цветы, в клетках щебечут всякие птицы, в аквариумах плавают красивые рыбки - в общем, ничто не напоминало о тюрьме. Люди, ходившие здесь, тоже совершенно не были похожи на заключенных. В спортивных костюмах, с круглыми животами, эти пыщущие здоровьем “больные” прохаживались туда-сюда по коридору или играли в шахматы, шашки и нарды в фойе.

Ошеломленный увиденным, я даже не заметил, когда нас покинул охранник. Кабинет главврача оказался в конце коридора. Это была маленькая, но хорошо обставленная комната. Доктор, где бы он ни работал, все-таки тоже доктор. Показав на одно из кресел, он пригласил меня сесть. Стал спрашивать, когда я получил язву желудка, когда она усиливается и т.д., наконец, подошел к голодовке:

-Вы и так еле держитесь, и еще хотите голодать. Оказывается, имеете семью, сына, подумайте хоть о них. Вы что, хотите напугать своей голодовкой правительство? Я работаю здесь больше десяти лет, но еще ни разу не видел, чтобы какой-нибуль заключенный чего-нибудь добился с помощью голодовки. Даже видел таких, кто зашивал себе рот, чтобы не есть. Хорошо, что Вы находитесь на особом учёте, иначе бы с Вами никто и разговаривать не стал. Хоть помрите, кто об этом будет знать. Еще не поздно, подумайте как следует. Видите, какие у нас условия, для Вас тоже нашлось бы здесь местечко. Уступили бы требованиям тех, кто наверху, жили бы сейчас припеваючи. Думаете, у Вас попросят извинения за то, что держат без суда и отпустят? Жену свою тоже заставляете страдать. Одним словом, хорошо поразмыслите и перестаньте упрямиться.

Сказав это, главврач вытащил из папки, лежавшей на столе, какие-то бумаги и протянул их мне. Это были документы о моем лечении в клинике Ташкентского медицинского института, обращения Общества “Красного полумесяца” и “Красного Креста” по моему поводу, а также копия письма моей жены:

“Председателю Узбекского республиканского отделения международного Общества “Красного полумесяца” от Рейимовой Курбаной, проживающей по ул. Якуба Коласа, 22, Мирзо-Улугбекского района г.Ташкента.

Заявление

Уважаемый председатель!

Мой супруг Сафар Бекжан был одним из организаторов Демократической партии “Эрк”. Будучи обвинен в том, что он украл какую-то монету, с 27 июля по сегодняшний день он содержится в заключении в сыром подвале Таштюрьмы, в особо суровом режиме. За все эти месяцы ему только один раз разрешили встречу с его адвокатом Дильдорой Саидмахмудовой. Здоровье Сафара Бекжана очень плохое. Он и до заключения находился на диете, так как болеет язвой желудка, а сейчас его здоровье, как мне известно, еще больше ухудшилось. Недавно прокурор Эргаш Джураев сказал адвокату Саидмахмудовой, что в связи с состоянием здоровья Сафара Бекжана поместили в изолятор и если ему не будет срочно оказана медицинская помощь, его болезнь может плохо кончиться.

Не осталось места, куда бы я не обращалась, последняя надежда на Вас. Пожалуйста, помогите освободить его из темного, сырого подвала Таштюрьмы, чтобы спасти. Его держат без суда и следствия. С надеждой и верой в Вас,

Курбаной Рейимова.

11 ноября 1993 года”.

Прочитав эти документы, я окончательно обрел уверенность. Значит, люди стараются что-то сделать, чтобы меня освободить. Как бы власти ни пыжились, но мнения международной общественности они побаиваются. Тем более, нельзя было допустить, чтобы в то время, как на свободу пошла информация о начале моей голодовки, я наслаждался жизнью в санчасти. Тогда бы я ничем не отличался от этих, вызывающих у меня презрение, “больных” в санчасти.

-Я провожу политическую голодовку не для того, чтобы хорошо жить в тюрьме, а потому, что сижу без суда, следствия и защиты, и не знаю, за что страдаю. Я писал во все инстанции, но не получил ответа. Вероятно, это моя последняя возможность,- сказал я.

Главврач замолчал, потом подошел к двери и попросил вызвать охранника. Когда мы вышли в коридор, несколько толстопузых покивали в нашу сторону, приветствуя. Один хорошо одетый парень подошел ко мне и, поздоровавшись, отвел в сторонку.

-Сафар-ака, Ваши друзья передают Вам привет через “фонарь”. Вас спрашивают каждый день. Если будете сидеть тихо, они Вас из подвала не выпустят, -сказал он мне на ухо.

Пока парень шептался со мной, охранник делал вид, что ничего не замечает, и один из пузатых тут-же протянул ему пачку “Мальборо”. Положив сигареты в карман, охранник дал мне знак идти.

Так я, как проштрафившийся, вновь оказался в камере 00-17. За время моего отсутствия её, правда, вычистили, и здесь я начал новую голодовку. На этот раз опыт её проведения у меня уже был, и поэтому я вначале промыл желудок. Если этого не сделать, на третий день изо рта пойдет такая вонь, что невозможно дышать. Чтобы очистить желудок, надо было выпить много воды, но подходящей емкости не было. Из кружки, которую дают заключенным, много не выпьешь, поэтому я пил воду из крана до тех пор, пока она не пошла обратно вместе с содержимым желудка.

Пять дней никто, кроме надзирателей, даже не открывал окошко в двери. На шестой день утром пришел главврач. Холодно поздоровавшись, он посмотрел мой язык и померив давление, спросил:

-Какое у вас нормальное давление?

-110 на 90,- ответил я.

Главврач подозвал охранника и велел ему отвести меня в санчасть на рентген.

В рентгенологии пожилая кореянка, увидев меня, засмеялась и сказав на смеси узбекского с русским: “Даже слепому видно, какой у твоего кишечника “приговор”, потащила меня к рентгеновскому аппарату.

-В двенадцатиперстной кишке в трех местах язвы, но они зарубцовываются. Какое лекарство принимаешь?- спросила она.

-Сегодня шестой день, как во рту не было крошки, голодаю,- ответил я.

-Если потерпишь еще два-три дня, язвы могут полностью зажить,- сказала женщина.

Вернувшись в камеру, я почувствовал какую-то перемену. Откуда-то несло теплом. Батарея отопления была, как и прежде, холодной. Но, заглянув под кровать, я обнаружил электрический обогреватель. Всегда влажный матрац подсох и заметно разбух. Как говорится, если Аллах захочет, то и на сорокалетней войне оставит в живых.

Опять принялся за воспоминания, делать больше было нечего. Тем более, что за пределы этих бетонных стен, которые окружают тебя со всех шести сторон, можно “выйти” только с помощью воспоминаний.

Было начало июня 1989-го. В тот год в Советском Союзе произошли большие изменения. “Перестройка” стала выходить из-под контроля Горбачёва. Ему нужно было получить дополнительные полномочия и заручиться для этого поддержкой народа, соответственно, разделив с ним политическую ответственность или, говоря грубо, снять с себя часть этой ответственности, переложив ее на народ.

Узбекистан, четвертый по численности населения, был первой по количеству противников изменений в Советском Союзе республикой. Коммунисты Узбекистана были одним из самым надежных легионов Москвы.

В феврале 1989 года состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Эти выборы дали только что появившемуся Народному движению “Бирлик” возможность как-то проявить себя.

На собраниях, прошедших в вузгородке, кандидатом в депутаты от Сабир-Рахимовского избирательного округа был выдвинут Мухаммад Салих. Перебивающиеся на стипендию студенты, без какой-либо финансовой поддержки, организовали в поддержку Салиха столько разных мероприятий, что это удивило даже опытных организаторов. Однако секретарь ЦК КПУз Анищев и 1-й секретарь Ташкентского горкома Сатин, испугавшись растущего влияния Мухаммада Салиха, решили выставить ему соперником на выборах муфтия Мухаммада Садыка, который тогда был близок с властями. Салих, который пользовался в этом округе большей популярностью, решил не мешать муфтию и снял свою кандидатуру, согласившись баллотироваться теперь уже по Куйбышевскому национальному округу.

Но участвовать в этих выборах ему так и не пришлось. На одной из встреч с представителями избирателей, которая состоялась во Дворце текстильщиков, Мухаммад Салих произнес неожиданную речь. В те годы было модой ругать Рашидова, но Салих поступил вопреки ей, сказав: “Те, кто когда-то прислуживал Шарафу Рашидову, лизал ему ноги, сегодня, когда он умер, бросают в него камни”. Пользы от этой фразы было меньше, чем вреда, поскольку те, кто находился в то время у власти, как раз и были теми прислужниками и поэтому не могли простить Салиху сказанного.

Тогда Абдурахим Пулатов и Шухрат Исматуллаев - доверенные лица Салиха - говорили: “Пока Мухаммад Салих не стал депутатом, ему надо было помалкивать”. Однако отвечать двуличием на двуличие не было в характере Салиха.

Таким образом, кандидатура Мухаммада Салиха не была выдвинута. Тогда он призвал своих сторонников отдать голоса муфтию Мухаммаду Садыку.

После выборов председателя Союза писателей Адыла Якубова и Мухаммада Салиха попросили прийти в ЦК на “важную” беседу. С ними был и парторг Союза писателей Ибрагим Рахим. Вот как он вспоминал эту встречу:

“Мы поднялись на 4-й этаж ЦК. Нас вызвал сам Первый. В кабинете, кроме Нишанова, сидели также секретари Анищев и Холмухаммедов. Поздоровавшись, Рафик Нишанович сразу приступил к делу:

-Мухаммад Салих, не обижайтесь, что Вас не пропустили в депутаты Союза. Сейчас освободилось место депутата Верховного Совета Узбекистана по Кировскому району Ташкента. Адыл-ака, срочно выставьте его кандидатуру по этому округу.

-Спасибо, мою кандидатуру должен выставить народ. Я не хочу быть депутатом от ЦК, -заявил на это Салих.

-Дорогой, депутатство на дороге не валяется!, -сказал Нишанов, слегка покраснев.

-Я тоже не валяюсь на дороге,- ответил Мухаммад Салих. На этом беседа закончилась”.

Конечно, рассказывая в то время об этом случае, писатель Ибрагим Рахим считал, что Мухаммад Салих совершил ошибку. В действительности-же, этот поступок стал одним из тех, которые принесли ему широкое признание и уважение.

Летом 1989 года центральные площади Ташкента были заполнены митингующими. Нашим основным требованием было предоставить узбекскому языку статус государственного, но выдвигались и другие лозунги. При этом люди, прежде всего, хотели слышать мнение Мухаммада Салиха, который не боялся говорить о народных чаяниях откровенно. Если его не было на митинге, по требованию собравшихся за ним посылали домой или на работу. Популярность Мухаммада Салиха стала нешуточно беспокоить и некоторых наших соратников, в том числе Абдурахима Пулатова, который был председателем “Бирлика”. Там, где он появлялся, его спрашивали: “Вы помощник Мухаммада Салиха?”. Никто не знал тогда, что эта “беспардонность” приведет к тому, что Пулатов посвятит свою жизнь борьбе с Салихом. Зависть, как можно убедиться на примере Пулатова, может быть, так же как и любовь, сильнейшим стимулом для человека.

Глава десятая

Был сентябрь 1989 года. Направляясь утром на работу, я увидел расклеенные на улице объявления и прочитав, не поверил своим глазам:

“Народное движение “Бирлик” приглашает всех сегодня на митинг, который откроется в 10.00 на площади Ленина. Наше требование: восстановить в компартии несправедливо исключенного из ее рядов председателя “Бирлика” Абдурахима Пулатова!

Президиум.”

Вчера никакого заседания президиума не было. Или же мне не сказали. И вообще: почему это митинг должен требовать восстановления кого-то в компартии? Это-же стыд! Может быть, это провокация, предпринятая с целью дискредитации “Бирлика”? В то время, как по всему Советскому Союзу коммунисты выбрасывают свои партбилеты… С мыслью “это может быть только провокация”, я направился в Союз писателей, где располагался штаб “Бирлика”. Активисты уже собрались и слушали Пулатова, который убеждал: “Если меня выгонят из компартии, завтра арестуют. После меня будет ваша очередь. Что из того, что я объявил митинг, не собирая президиума?...”.

Спорить с Пулатовым было опасно. Спорящий сразу объявлялся “предателем” и этим или иным способом шантажа отдалялся от организации. К тому-же, дело уже было сделано.

Около Союза писателей собралось 150-200 человек. У четверых в руках были плакаты с требованием восстановить Пулатова в компартии. Однако не успела эта маленькая толпа прийти к какому-нибудь решению, как её окружила милиция и, вытеснив на улицу, прилегающую к скверу Революции, стала избивать дубинками. Среди пострадавших от милицейских дубинок оказалась и поэтесса Гульчехра Нуруллаева.

Политический обозреватель Радио “Озодлик” Тимур Ходжа, комментируя в эфире этот инцидент, так обратился в адрес Абдурахима Пулатова: “Если Вас выгнали из компартии, надо было этим гордиться”.

Этот позорный случай стал грязным пятном на движении национального возрождения, о котором узбекская интеллигенция мечтала десятилетиями.

В тот-же вечер поэты и писатели, создавшие “Бирлик”, собрались, чтобы обсудить происшедшее. Взяв слово, Усман Азим сказал: “Бирлик” мог возглавить любой из сидящих здесь”. Все снова стали обвинять Мухаммада Салиха за ошибку с выдвижением Пулатова.

По моему мнению, история с этим митингом стала первой трещиной, положившей начало расколу “Бирлика”. Мухаммад Салих к тому времени почти перестал приходить на собрания президиума. Оправдываясь, он говорил: “Мы, поэты и писатели, создали движение, остальное - дело политиков, а мы должны писать наши произведения”. Это тоже было его ошибкой.

Отдалить Пулатова от движения было нетрудно. Но его каждый раз спасало мастерское умение шантажировать. Он защищался от критики испытанным и эффективным приёмом: “Каримов хочет выбросить меня из “Бирлика”, и те, кто выступают против меня, заодно с Каримовым”. На наших простодушных людей это производило впечатление, ведь более всего мы не любим клевету, а Пулатов каждый раз представал перед нами в образе оклеветанного.

Естественно, что в истории времен перестройки были и положительные, и отрицательные характеры. Я уважал Мухаммада Салиха за честность и не уважал Абдурахима Пулатова за лживость. Мухаммад Салих для меня не просто председатель партии (председателей много) - это человек, которым движет идея создания национального государства. Он более национальный, чем политический лидер. И поэтому не цеплялся за какое-то кресло. Он был таким лидером и в 1980-85 годах, когда не выходя из дома, занимался только литературой.

И после ухода Мухаммада Салиха из “Бирлика” распри в нем не прекращались. Эта организация, еще недавно способная собрать за день сто тысяч людей, постепенно деградировала и теряла привлекательность. Многие “бирликовцы” в те дни приходили к Салиху, уговаривая его вернуться, но он не согласился.

Однако думая, что теперь он снова будет писать стихи, Салих ошибался. Он сам не заметил, что занимаясь в 1985-89 годах общественной деятельностью, стал органической частью другого мира, мира политики. Людей, потянувшихся за ним, уже нельзя было вернуть обратно. И в январе 1990-го группа, породившая ранее “Бирлик”, снова собралась вокруг Салиха. В феврале было создано движение “Эрк”, а затем, в апреле, появилась партия “Эрк”, ставшая первой национальной партией в Советское время. Выражаясь словами Мухаммада Салиха, “Мы создавали эту партию в пустыне. Считалось, что раз есть “Бирлик”, создавать другую партию - предательство, однако мы все-таки её создали, потому что наши помыслы были чистыми”. Непонимание-же этого объяснялось тем, что вся политически сознательная часть народа была в то время в “Бирлике”, однако из-за того, что мы были людьми, создававшими его и нам верили, за нами пошли и в новую организацию.

30 апреля 1990 года состоялся первый съезд Демократической партии “Эрк”, на котором были приняты Программа и Устав партии. Мухаммад Салих, избранный председателем партии, выступил с речью.

С момента своего прихода к власти президент Каримов всегда применял тактику привлечения на свою сторону популярных лидеров. Среди таких лидеров был и Мухаммад Салих. Когда его кандидатура была выдвинута в Верховный Совет Узбекистана, правительство не стало препятствовать. Мухаммед Салих стал депутатом, набрав 89 процентов голосов в “профессорском” городке. Таких депутатов-некоммунистов в этом парламенте было всего 5 процентов.

Президент Каримов ожидал, что 1-й съезд партии “Эрк” пройдет в его пользу, так как часто встречался с Салихом с тех пор, как он стал депутатом, и между ними особых поводов для ссоры не было. Вероятно, из-за этого Каримов не стал препятствовать тому, чтобы на съезде присутствовали журналисты республиканских газет, радио и телевидения. Однако выступление Мухаммада Салиха неприятно разочаровало правительство, так как было насыщено критикой коммунистической системы. Корреспонденты газет после этой речи стали потихоньку выходить из зала...

На следующий день мы не увидели сообщений о съезде ни в одной республиканской газете. Телевидение и радио тоже молчали. Только примерно через неделю, после публикаций в московской и зарубежной прессе, и в Узбекистане вынуждены были дать короткие материалы об этом событии.

Мы стали выпускать газету “Эрк” и распространять ее среди депутатов Верховного Совета, членов правительства и простых граждан. Из-за этого, практически каждый день, активистов партии, начиная с председателя (несмотря на то, что он был депутатом) и кончая редактором газеты, вызывали к прокурору Ташкента и допрашивали. Однако до октября 1991 года мы продолжали печатать эту газету на ротапринте.

Партия “Эрк” быстро развивалась. Её активисты были известны народу еще по “Бирлику”. Отделения партии были созданы в областях и районах. Интеллигенция в городах и кишлаках стала стекаться в “Эрк”. Партия строилась по другому принципу, чем ее предшественник “Бирлик”. В партии было фиксированное членство, система членских взносов, организационная структура - все было продумано так, чтобы сделать организацию максимально управляемой и эффективной.

“Бирлик” был нашим первым опытом, и там организационные дела были на невысоком уровне. Мы хвалились, что в “Бирлике” 100 тысяч человек, 300 тысяч, но сколько человек там было на самом деле, знал только Аллах. Не было не только членских билетов, но и списков членов организации. Толпа собиралась “на ура”, и так-же разбегалась. Это был “Бирлик”.

В дни, когда создавался “Эрк”, сопредседатель (к тому времени в движении появились три сопредседателя) “Бирлика” Абдурахим Пулатов объявил о создании некой “Демократической партии Узбекистана”. Однако в эту партию никто не вступал. Потом её переименовали в партию “Бирлик”, в нее вошли некоторые руководители областных организаций движения и еще человек 10-15, но для регистрации необходимо было иметь 3 тысячи членов, и эта партия так и не состоялась.

Пулатов понял, что сможет остаться на плаву только в движении “Бирлик” и до президентских выборов 1991 года о партии больше не вспоминал. Когда наступили выборы, он сообщил, что собрал подписи в пользу выдвижения своей кандидатуры, но выяснилось, что многие подписи были подделаны и его кандидатура не была зарегистрирована. Несмотря на это, Пулатов стал везде шуметь, что к выборам его не допустили специально.

“Не допустив” Пулатова к выборам, Каримов на самом деле поднял его рейтинг. Он снова вошел в образ обиженного, и до сих пор пользуется льготами, которые даются обиженным.

Вернемся, однако, к теме. К лету 1990 года партия “Эрк” завоевала немалое влияние не только в народе, но и на уровне Верховного Совета Узбекистана. В ее ряды вступило 8 депутатов парламента. Кроме того, около 200 депутатов сотрудничали с партией “Эрк”. Учитывая это, Президиум партии подготовил к очередной сессии Верховного Совета проект “Декларации Независимости”. Государственная независимость была центральной идеей партийной программы, партия последовательно отстаивала ее во всей своей деятельности и члены парламента это знали.

Проект Декларации Независимости, написанный секретарем партии профессором Атаназаром Ариповым и одобренный Президиумом партии, Мухаммад Салих вынес на рассмотрение парламента.

20 июня 1990 года Верховный Совет Узбекистана, после продолжительных прений, принял “Декларацию независимости”, предложенную партией “Эрк”. Я смотрел сессию по телевизору и хорошо помню выражение неподдельной радости на лицах депутатов. Все депутаты, даже русские, стоя приветствовали это историческое событие.

Это была наша первая серьезная победа.

29 августа 1991 года те-же самые депутаты, но уже с усмешками, встретили аналогичную по смыслу декларацию, предложенную им президентом Каримовым. Даже после вопроса президента: “Почему не хлопаете?” раздались лишь жидкие хлопки. Почему? Может, депутаты почувствовали, что вместе с этой декларацией утверждается и диктатура самого Каримова?

Как бы то ни было, мы обрели независимость, слава богу. И теперь я, независимый заключенный независимого государства, держу политическую голодовку.

Глава одиннадцатая

Открылась “кормушка” и в ней показалось лицо Баходыра:

-Сафар-ака, Вы еще живы, я поставил Вам электрическую печку, работает-ли?

-Спасибо, если не я, Аллах тебя вознаградит,- едва ответил я, как он исчез и окошко захлопнулось.

Я вставал с постели два раза в день, только чтобы прополоскать рот и умыться. Какое время суток, можно было определить лишь когда открывалась кормушка и “баландер” спрашивал: “Возьмете баланду?”

Я надеялся в течение десяти дней получить положительный ответ на свое требование. Психически и физически я готовился к этому. Однако случилось по-другому. Зам.начальника тюрьмы, приходивший каждое утро вместе с доктором, только угрожал и оскорблял меня.

На одиннадцатый день я не смог подняться с места. Из пересохшего и словно ставшего жестяным горла еле прорывался хриплый голос.

На двенадцатый день надзиратели стали спорить между собой. Заступающий на дежурство выразил опасение, что если со мной что-нибудь случится, виноватым окажется он. Надзиратели ушли, оставив дверь открытой. Через некоторое время появился врач. Заглянув мне в рот, он произнёс: “Появились язвочки, будем кормить его через задний проход”.

-Если сделаете это, я покончу с собой любым способом. Вы что, думаете, что я стерплю такое оскорбление?”, - сказал я.

-Мы запишем эти слова. Если хочешь умереть, подыхай, как собака, ты не умеешь ценить добро,- разозлившись, ответил врач.

Надзиратель, принимавший дежурство, тоже выругался и протянул доктору тетрадь. Тот что-то написал и вышел.

На четырнадцатый день я не смог даже приподняться с места. Отказывалось подчиняться тело, стали плохо видеть глаза и слышать уши. С трудом можно было разобрать, о чем говорят на расстоянии двух-трех метров.

Вечером того-же дня зашли несколько человек в военной форме и врачи. Двое подняли меня и положили на медицинские носилки. Говорить я уже не мог. Помню только, как меня несли по лестницам...

Открыв глаза, я увидел, что лежу на белых простынях в светлой, большой комнате. Чувствовалось как-то легко. В правую руку была воткнута игла, через которую в вену поступала какая-то жидкость из капельницы. Я попытался пошевелиться.

-Не шевелитесь, а то кости рассыпятся, -сказал кто-то, смеясь.

Этот приятный голос принадлежал женщине.

Приподняв голову, я увидел у своих ног красавицу в белом халате и шапочке, сидевшую на стуле с газетой в руках. Она встала с места. Среднего роста, лет 35-ти, она сразу мне понравилась, возможно, потому, что это была едва-ли не первая женщина, которую я встретил за долгие месяцы в заключении.

Этот врач сделала для меня много хорошего. Она относилась к заключенным так, словно это были обычные больные. За неделю я поднялся на ноги. Вспоминая ее, я молю Аллаха, чтобы он достойно вознаградил эту женщину за сердечность.

Коли речь зашла о женщинах, хотелось бы упомянуть Мутабар Ахмедову, тоже испытавшую участь политзаключенного. 1939 года рождения, кандидат геологических наук, истинная мусульманка. Она была арестована за то, что не скрывала свои оппозиционные взгляды. Её держали в 4-м спецподвале Таштюрьмы. Наркоманки, которых подсадили к ней в камеру, несколько раз избивали её. Однако даже оскорбляющие человеческое достоинство действия не смогли поколебать её убеждений. Я горжусь тем, что в Узбекистане есть такие женщины и надеюсь, что дети, рожденные ими, никогда не позволят, чтобы судьба их родины определялась негодяями.

В больнице Таштюрьмы после голодовки я лечился месяц. В это время решился вопрос, ставший причиной моей голодовки. Мне разрешили встречу с адвокатом Хамидуллой Зайниддиновым, которого я хотел видеть своим защитником.

-Я считаю, что обвинение против Вас выдвинуто по политическим мотивам и заведующий нашей адвокатской конторой Егошин сделает специальное заявление по этому поводу, - сказал Зайниддинов.

Действительно, вскоре Владимир Егошин выступил по радио “Озодлик” с доказательствами, что дело о монете было сфабриковано.

28 декабря 1993 года следователь Хусан Ахмедов предъявил мне официальное обвинение. Я написал на нем: “...не считаю, что совершил уголовное преступление”. В январе пришло письмо из Верховного Суда:

“Обвиняемый Бекчанов Сафарбай. Ваше уголовное дело будет рассматриваться на заседании Верховного Суда 19 февраля в 10.00. Ваша семья об этом уведомлена”.

Таким образом избавившись от мрачного подвала, я оказался в одной из общих камер на четвертом этаже 2-го корпуса Таштюрьмы. Свобода находилась буквально в нескольких шагах и была видна из зарешеченного окна. В камере находились арестанты, прибывшие из разных следственных изоляторов Узбекистана. Самое главное, можно было установить связь с внешним миром. Многие сведения, приведенные в данной книге, были получены, когда я находился в этой камере.

Наша камера, как и вся Таштюрьма, была переполнена. Она была рассчитана на 16 заключенных, но на каждую койку, в действительности, приходилось по четыре человека, которые спали по очереди.

Только четыре угловые кровати имели по одному хозяину. Это были представители преступного мира, они верховодили в камере. Заключенный, получавший передачу, сначала отдавал её им. Самому ему доставалось лишь то, что оставалось после них. Люди, приносившие передачу и часто отрывавшие от себя последнее, конечно, представления об этом не имели. Одним словом, простым людям доставалось и здесь.

Один, а то и два раза в неделю “братва” делала обход камер. Проходило это так: впереди “положенец”, за ним целая группа приближенных. Все в шикарных костюмах и галстуках, как будто это были члены правительства или администрации президента. Охранник открывает им дверь камер и исчезает. “Делегация” спрашивает у заключенных, какие у них проблемы. Все в один голос кричат: “Спасибо братве!”. Затем “братва” слушает доклад своего представителя в камере. Если представитель сообщает, что какой-то заключенный нарушил тюремные правила, начинается “разборка”. Если делается вывод, что заключенный виноват, его наказывают. В состав “делегации” входят и исполнители наказаний. Например, если заключенный сходил в туалет (туалет находится в углу камеры, на открытом месте) тогда, когда в камере кто-то кушал, его заносят в “черный список”. За такой “проступок” можно отделаться пятью-шестью ударами. Заключенный, взявший без спроса чужую вещь, объявляется “крысой”. С ним никто не должен вместе кушать или пить чай. Если человек допустил более серьезное нарушение, его уводят из камеры. Как правило, назад такие уже не возвращаются. Их отправляют в камеру к “обиженным” . Если-же возвращаются, то покалеченные, со сломанными руками или ногами. Таким образом, у заключенного, который совершил тяжелое преступление на воле или серьезный проступок в тюрьме, есть только два пути: стать “обиженным” или покалеченным, но все-таки нормальным заключенным. При этом он сам не волен выбирать, какой из этих путей ему больше подходит - это делает за него “братва”.

“Обиженные” записываются администрацией как “гомосексуалисты”. Эти люди до выхода на свободу занимаются в тюрьме самой грязной работой. В некоторых зонах их постоянно насилуют и оскорбляют. Да избавит Аллах от такой участи!

16 февраля 1994 года. До рассмотрения Верховным Судом Узбекистана моего дела осталось два дня. Надеюсь, что судебное заседание будет открытым, как написано в бумаге. Значит, должны будут присутствовать родственники, друзья и представители международных организаций. Председатель суда предоставит слово мне и я скажу:

“Уважаемая судебная коллегия!

Уголовное дело, которое вы собираетесь рассматривать, создано в политических целях. Самым веским доказательством этого является публикация статьи “Кто вор?” накануне съезда Демократической партии “Эрк”. Я являлся членом организационной комиссии по проведению съезда партии, который намечался на август прошлого года. Моя вина заключается не в том, что я украл монету, а в том, что я разоблачил планы по дискредитации председателя партии “Эрк” Мухаммеда Салиха, составленные советником президента Мавлоном Умурзаковым вместе с некоторыми членами организационной комиссии. Таким образом, рассматриваемое дело является политическим. Согласно международных норм и законов, действующих в Узбекистане, без решения суда никто не может быть назван преступником. Поэтому рабочие документы следствия не должны передаваться представителям печати. Но в данном случае Конституция и другие законы Узбекистана были растоптаны. С момента моего ареста печатные органы Узбекистана шумят, что я вор, который украл историческую монету. Если суд действительно независимый и беспристрастный, необходимо, чтобы к этим печатным изданиям, распространяющим клевету, были приняты предусмотренные законом меры. Я не считаю, что совершил какое-либо преступление, поэтому отказываюсь давать этому суду показания”...

Примерно такую речь я подготовил в своем воображении. Вдоховляющим примером для меня была речь, произнесенная Атаназаром Ариповым на судебном процессе по делу “Миллий мажлис”. Однако чувствовал я себя очень плохо. Тем не менее, в тот день, 16 февраля, с помощью сокамерников я постирал одежду, так как через два дня хотел предстать перед судом в чистой одежде. Однако вечером вошел надзиратель и спросил:

-Кто Бекчанов?

-Я здесь, -переступая через лежавших на полу заключенных, я подошел к нему.

-Пойдем, пришел Ваш адвокат, хочет переговорить с Вами по важному вопросу. Через 5-10 минут вернетесь, -сказал надзиратель.

На мне были только ватный халат и тапочки, так как вся остальная одежда не успела высохнуть. Едва я вышел в коридор, как два человека завернули мне руки за спину и одели наручники. Не давая мне коснуться ногами пола, они доставили меня до ворот Таштюрьмы и засунули в один из расположенных там “стаканов” . В “стакане” было совсем темно, холодно и очень воняло, так как кто-то из тех, кто был здесь перед мной, хорошо помочился. Ошеломленный, я несколько минут не мог понять, что произошло. Если я должен встретиться с адвокатом, почему меня поместили сюда, даже не сняв наручники?

Я стал пинать ногой в дверь. Открылось окошко и в нем показалось лицо охранника.

-Э, Сафар-ака, что Вы здесь делаете?,- с удивлением спросил он.

Этот парень был мне знаком по 1-му спецподвалу, где работал надзирателем. Это он носил мое письмо домой, после чего там уже не показывался.

-Мне сказали, что ведут на встречу с адвокатом, но почему-то посадили сюда,- сказал я.

-Сейчас узнаю, в чем дело, -ответил он и отошел, оставив окошко открытым.

Это было для меня спасением - я стоял, не отрывая от отверстия лица, чтобы дышать воздухом, а не мочой.

Через полчаса охранник вернулся.

-Сафар-ака, я узнал, Вас по приказу министра отправляют по “этапу”. В Таштюрьму Вы больше не вернетесь. Если больше не увидимся, знайте, что я нарвался на крупные неприятности, когда относил Ваше письмо. Меня сняли с работы и поставили простым охранником. Ваш дом окружен КГБ, не посылайте туда никого.

С этими словами он опять ушел, так и не закрыв окошко, за что я сказал ему про себя спасибо.

В “стакане” я пробыл до утренней сирены. Там я сильно застудил свои дыхательные пути.

Дверь открыли двое верзил в форме десантников. Один из них спросил: “Ты что-ли Бекчанов?”. Затем, глядя в толстую папку, которую держал в руках, он стал спрашивать мои данные. Убедившись в правильности ответов, десантники повели меня во двор Таштюрьмы. Там стояли солдаты, вооруженные “калашниковыми”. Меня посадили в военный “уазик”. По обе стороны сели десантники, а возле водителя - один из автоматчиков. Открылись ворота и машина на большой скорости, с включенной сиреной, отправилась в путь.

Еще только рассветало. Зима в этом году была холодной и длинной. Обычно-же во второй половине февраля в Ташкенте уже теплело. Улицы, которые я не видел семь месяцев, были пустынными, но все равно вызывали ностальгию...

Приехали в УИТУ (Управление исправительно-трудовых учреждений) МВД, расположенное в центре города. Военный, сидевший возле водителя, вышел и стал отдавать распоряжения. Несколько солдат, приехавших на машине, следовавшей за нами, оцепили “уазик”.

Из массивного здания вышел человек среднего роста, с крупным животом, в дорогом костюме светло-синего цвета и подошел к нам. Это был начальник Управления полковник Эркин Икрамов.

Мы познакомились с ним весной 1992 года на тое (той - свадьба или обряд обрезания -прим.пер.) у одного известного артиста. Когда я вошел, торжество было в разгаре. Меня проводили на второй этаж, в комнату, где сидели почетные гости. Встречая меня, хозяин дома прошептал на ухо: “Сафаржан, будьте осторожны при разговоре, здесь человек от “кума”.

Просторное, красиво убранное помещение было заполнено табачным дымом и алкогольными испарениями. Брат хозяина стал знакомить меня с остальными гостями. Человек, сидевший рядом со мной, оказался полковником Икрамовым. Я пришел как раз в тот момент, когда обсуждались политические темы. Все интересовались, как будет развиваться политическая ситуация после президентских выборов, и посматривали на меня, желая услышать, что по этому поводу думает представитель оппозиции. Однако я молчал, так как сразу высовываться со своим мнением гостю было не принято. В это время Эркин Икрамов сказал, что “если президент начнёт политику “сильной руки”, многие демократы будут есть “баланду”. Не зная, что такое “баланда”, я попросил полковника объяснить мне это слово. Однако он только загадочно усмехнулся...

-Ну что, Сафаржан, поняли, что такое “баланда”?, -сказал Эркин Икрамов, подойдя к машине. -От смерти и от тюрьмы никто не гарантирован. Кончайте скандалить, самому-же хуже будет. Сейчас Вас отвезут в одно место, потом вернетесь.

Обернувшись, Икрамов что-то сказал солдатам. Человек с автоматом снова уселся впереди, а справа и слева от меня - милиционеры. Машина вновь рванула на большой скорости.

Пока ехали по улице Бехтерева, я был спокоен, но когда машина направилась в сторону психбольницы, сердце у меня заколотилось. Первый раз с тех пор, как меня арестовали, я испугался не на шутку. “Ну все, вот ты и приехал, Сафар!”, сказал я себе.

Машина приблизилась к воротам больницы. Мне стало дурно. Но машина почему-то не остановилась и помчалась дальше. На сердце стало так легко, словно я был жених, едущий с друзьями на свою свадьбу...

Машина приехала в аэропорт Ташкента. Перед въездом на летное поле проверили документы. Я понял, что мы куда-то полетим, но спрашивать об этом было бесполезно. На любой вопрос следовало только: “Молчи, разговаривать нельзя”. Машина остановилась около самолёта ЯК-40. Милиционер, сидевший рядом со мной, поднялся в самолет и, немного погодя, спустившись, сказал: “Все готово, можно заводить”.

Войдя в самолет, я увидел, что он заполнен военными. Один из летчиков забрал у милиционеров их оружие. Верзила, который меня привез, сдал свою толстую папку одному из милиционеров, взял у него какую-то расписку и вышел из самолета. Двери закрылись и загудели моторы. Я попросил милиционеров снять наручники, так как руки в них затекли и сильно болели. Они посовещались, и один из них, видимо, более милосердный, освободил мне одну руку, нацепив наручник на свою. Немного полегчало и, поудобнее устроившись в кресле, я закрыл глаза и погрузился в мысли. О, мой Аллах, где я и куда направляюсь?!

Кресло самолета, кажется, оказалось слишким мягким для заключенного, не видевшего комфорта в течение восьми месяцев, если не считать кратковременного пребывания в больнице, и я уснул. Разбудил меня грубый толчок. Милиционер, суя мне в нос какую-то бумагу, произнес: “Поставь сюда подпись”. Я забегал глазами по бумаге:

“ПОСТАНОВЛЕНИЕ

О привлечении обвиняемого к суду

Я, председатель суда Элликкалинского района, ознакомившись 10 февраля 1994 года в здании суда Элликкалинского района с материалами уголовного дела № 1-17-94, возбужденного, согласно статьи 129, часть 3 Уголовного Кодекса Республики Узбекистан против обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича,

ОПРЕДЕЛИЛ:

Следственные действия по уголовному делу обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича велись в соответствии с требованиями УПК Республики Узбекистан. Данное уголовное дело подлежит срочному рассмотрению суда.

Общественно опасные действия обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича, согласно материалов уголовного дела, квалифицируются как подпадающие под ст.129, ч.3 УК Республики Узбекистан. Обвинительное заключение подготовлено на основе материалов уголовного дела, процессуальные нарушения не обнаружены.

На основании материалов, накопленных в уголовном деле, считаю, что оснований для привлечения обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича к суду и рассмотрения уголовного дела на судебном заседании достаточно. Применив, на основании вышеуказанного, статьи 203-210 УПК Республики Узбекистан,

ПОСТАНОВЛЯЮ:

Обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича отдать под суд по ст.129 ч.3 УК Республики Узбекистан. Для рассмотрения уголовного дела на открытом судебном заседании 17 февраля 1994 года обеспечить явку подсудимого, представителя гражданского истца и свидетелей сторон.

Обвиняемого Бекчанова Сафарбая Джумабаевича в качестве меры предосторожности содержать под стражей. Уголовное дело отдать в судебное производство.

Председатель суда Элликкалинского района Э.Сабуров.

Подпись. Печать.”.

Составленный в корявых выражениях, отпечатанный на пищущей машинке с русским шрифтом, этот документ решал мою судьбу. На обороте я поставил подпись, что прочитал его. Потом только понял, что моторы самолета не работают -мы уже приземлились. Посмотрев в иллюминатор, я увидел крупную надпись: “Аэропорт г.Нукус”...

Часть третья

ЗОНА

Глава двенадцатая

Из аэропорта привезли сразу в Нукусскую тюрьму, но пока не завели в камеру, я не мог понять, куда попал. В камере, рассчитанной на четверых, я оказался как раз четвертым. Поздоровавшись, стал знакомиться. Укладывая вещи на кровать, я обратил внимание, что остальные наблюдают за мной стоя.

-Почему не садитесь?,- спросил я.

-Сидеть нельзя, только после одиннадцати вечера и до пяти утра можно сидеть и лежать,- ответил один.

-В этой тесной клетушке невозможно ходить, что же еще делать, как не лежать? Нельзя же стоять 16 часов подряд?!,- удивился я.

Посмотрев друг на друга, все трое рассмеялись и указали глазами в сторону двери. В окошке был виден красный глаз надзирателя-алкоголика. Возле этого глаза, разумеется, имелись и уши. Мои слова они слышали, в подтверждение чего открылась дверь и вошли сразу два охранника.

-Политик, ты чего агитируешь? Это тебе партийное собрание, что-ли, не можешь сидеть тихо?,- стал орать один из них, добавляя грязные ругательства.

-Не оскорбляйте. Я сказал им правду, -начал было я говорить, но охранник, стоявший слева, так завернул мне руку, что от сильной боли я закричал. Стоявший справа тоже не остался без дела: он стал наносить мне удары по животу. От боли перехватило дыхание. Меня поволокли по длинному коридору, пиная ногами. Наконец, вытащили во двор, а затем в одноэтажное здание. Там ждали трое в военной форме. Старший, капитан, приказал завести меня в какую-то комнату. В комнате поставили лицом к стене. Только отдышался, как на плечо обрушился тяжелый удар резиновой дубинки. Я упал на пол. Опять начали бить ногами. Пинали двое, с двух сторон. Катаясь по полу, я механически замечал, как повсюду остаются следы моей крови. Наконец, получив очередной удар по голове, я потерял сознание.

Очнулся от того, что меня поливали холодной водой. Затем схватили за шиворот и приподняли. Я встал, опираясь на стену. Капитан, активно участвовавший в избиении, тяжело дыша и мешая узбекский с каракалпакским, сказал:

-Завтра подтвердишь то, что скажет прокурор, иначе подохнешь, как собака.

На следующий день привели в здание суда Элликкалинского района. Здание было окружено милиционерами, вооруженными автоматами. Меня посадили на скамью подсудимых, находяющуюся в железной клетке.

-Пусть войдет адвокат Хамидулла Зайниддинов, -громко объявил майор милиции.

Показав стоявшему возле дверей охраннику свое удостоверение, Хамидулла Зайниддинов вошел в зал и, увидев меня, остолбенел:

-Сафаржан, неужели это Вы?! Что с Вами случилось?

Я рассказал ему о происшедшем вчера. Адвокат вышел. Зал суда начал постепенно заполняться милиционерами и людьми в костюмах и галстуках.

-Всем встать, суд идет!,- объявил стоявший у двери охранник.

В сопровождении двух заседателей вошел судья, рослый седой мужчина лет сорока пяти, с толстой папкой в руках. Следом за ними вошел Хамидулла Зайниддинов, о чем-то споря с человеком в прокурорской форме.

-Товарищи прокурор и защитник, прекратите спорить и сядьте на место,- обратился к ним председатель суда.

-У защитника есть заявление к суду, -сказал мой адвокат.

-Заседание суда еще не объявлено открытым, товарищ защитник, -ответил председатель.

-Это заявление имеет отношение к началу суда, -продолжал упорствовать защитник и зачитал свое заявление:

“Вчера, 17 февраля, заместитель начальника СИ 64-9 и начальник дисциплинарного отделения без всякого основания избили моего подзащитного Бекчанова Сафарбая Джумабаевича. В результате, как вы видите, у него подбит глаз и не слышит правое ухо. На теле имеются синяки.

Требуем, в этой связи, медицинского освидетельствования и проведения судебного расследования”.

-Обвиняемый Бекчанов, подтверждаете-ли Вы требование защитника?, -спросил председатель.

-Да, подтверждаю и возражаю против открытия судебного заседания, пока этот вопрос не будет рассмотрен,- ответил я.

-Суд удаляется на совещание при участии сторон -защитника Хамидуллы Зайниддинова и государственного обвинителя, помощника Генерального прокурора автономной республики Каракалпакистан Зарифа Сапарбаева, -объявил председатель суда.

Выходя из зала, члены суда бросали на меня долгие взгляды. Сидевшие в зале, подражая им, тоже стали меня рассматривать, словно диковинного зверя в зоопарке. В самом деле, обросший, в чапане поверх нательного белья и тапочках на босу ногу, к тому-же сидящий в клетке, я вызывал, наверно, немалое любопытство.

В феврале месяце в Каракалпакии, расположенной на северо-западе Узбекистана, еще холодно. В зале было нетоплено. Но еще сильнее, чем холод, стыд за свой дикий вид и боль от вчерашних побоев, было чувство обиды за происходящее.

-Зять, ты замерз и проголодался, наверно? Говори, не стесняйся, брат твоей жены приходится нам сватом, -сказал невысокий пожилой милиционер в звании майора, подошедший к клетке.

Действительно, родители моей жены жили в Берунийском районе, а двое братьев - в Элликкале. Они были достаточно известными в этих местах людьми, пострадавшими во времена гдляновских “посадок”. Уразали Джумаев, подавший на меня в суд как на “вора”, в то время оклеветал и братьев жены. Но то дело затянулось, наступила гласность и Джумаев был разоблачен. Его хотели посадить, но родственники жены, пожалев детей Джумаева, забрали свое исковое заявление. Но ему, видимо, было суждено стать вечным символом неблагодарности.

Пожилой майор принес теплую одежду и горячий чай. Охранники по его просьбе открыли клетку. Передавая мне одежду, майор сказал: “Ваши родственники, видимо, о суде ничего не знают, завтра сам всем сообщу”.

Через час судебное заседание возобновилось. Было зачитано специальное определение суда:

“Требование защитника обвиняемого Бекчанова Сафарбая признать обоснованным. Начальника СИ 64-9 и начальника управления мест заключения МВД Каракалпакской автономной республики, допустивших физическое насилие по отношению к обвиняемому Бекчанову, вызвать завтра, 19 февраля, в 10.00 на судебное заседание”.

После этого судебное заседание было объявлено открытым. Слово было предоставлено государственному обвинителю. Он стал говорить на смеси узбекского с каракалпакским:

-Салай Мадаминов - человек, который находится сегодня на скамье подсудимых справедливого суда, совершил особо опасное преступление против нашего государства. Вы видите, что даже сейчас, сидя в клетке, Салай Мадаминов продолжает свои политические игры...

-Заявляю суду решительный протест, государственный обвинитель даже не знает, кого судят,- резко прервал его адвокат.

-Кажется, нашему прокурору померещился Салай Мадаминов, -расхохотался председатель суда. Следом начал смеяться весь зал, было слышно, как кто-то сказал: “Каракалпак объелся куриных лапок”.

Все смеялись над прокурором вовсе не потому, что сочувствовали мне. Милиционеры и сотрудники районной администрации, заполнившие зал, смеялись над представителем нукусского руководства потому, что сами его не любили. Дело было в том, что узбеки не были представлены в нукусской верхушке, несмотря на то, что составляли половину населения автономной республики. В 1991-м, почувствовав из Москвы холодный ветер, в Нукусе зашевелилось сепаратистское движение. Картина, которую я наблюдал в суде, явно была вызвана синдромом этих распрей.

Опозорившись, государственный обвинитель растерялся и не смог выступить внятно.

Слово предоставили защитнику. Он начал свое выступление так: “Какова цель этого суда, стало ясно из не поддающейся здравому смыслу “речи” прокурора”...

В конце выступления защитник сделал следующее заявление:

“В январе 1994 года в ташкентскую юридическую консультацию явился неизвестный, который заявил, что обвиняемый Бекчанов Сафарбай арестован ни за что, и предъявил в доказательство “исчезнувшую” монету, из-за которой сидит Бекчанов. Наша юридическая консультация приняла решение взять эту монету под расписку. В связи с тем, что защитник не имеет законного права давать свидетельские показания, прошу суд установить автора этой расписки”.

Сделав заявление, защитник Хамидулла Зайниддинов отдал председателю суда Эркину Сабурову запечатанный конверт. Открыв конверт, тот вытащил из него монету и два листа бумаги. Прочитав один из них, председатель суда встал с места:

-Здесь-ли истец Уразали Джумаев?, -спросил он, глядя в зал.

-Я здесь,- поднялся лысый, смуглый человек.

-Ну-ка, подойди сюда, поможешь прочитать вот эту расписку,- произнес судья ядовитым тоном.

Уразали подошел к председателю. Показав ему бумагу, тот спросил:

-Твой почерк?

-Да, мой,- ответил Уразали, понизив голос.

-Не слышно, отвечай громче - почерк и подпись твои?!,- повысив голос, повторил судья.

-Да, мои, но я...

-Прекратите преследовать истца,- не выдержал государственный обвинитель и выскочил со своей папкой вперед.

В зале поднялся шум. Председатель суда объявил перерыв до 10.00 следующего дня.

Утром мой защитник Хамидулла Зайниддинов сообщил мне, что его “вызывают в Ташкент по срочному делу”. Исчез и Уразали Джумаев, оставив свое исковое заявление обвинителю.

До обеденного перерыва говорил государственный обвинитель, пытаясь убедить присутствующих, что рассматриваемое дело не является политическим.

После обеда заместитель министра внутренних дел Каракалпакии заявил, что, как выяснилось, я “агитировал в СИ 64-9 против соблюдения дисциплины”, но “несмотря на это”, он “наказал” администрацию, “немного вышедшую из рамок”. Затем суд вновь удалился на совещание.

Примерно через час судьи вернулись и председатель торжественно, “именем Республики Узбекистан”, огласил похожий на анекдот приговор перед невесть откуда взявшимися телекамерами и микрофонами. Из этого получасового выступления, наполненного политическими и научными терминами, я понял только, что меня приговорили к трем годам заключения. Отдельно было зачитано постановление о том, что я должен буду находиться в колонии усиленного режима.

Итак, суд закончился. В зале остались только несколько милиционеров. Через некоторое время вновь появился председатель суда Эркин Сабуров. Подойдя к клетке, он сделал хмурым охранникам жест удалиться.

-Сафарбай, прокурор позвонил в Ташкент и нажаловался на меня. Остальное понимаете сами, дети и так далее... Напишите в Верховный Суд, может, они что-нибудь сделают, -сказал он и ушел.

Говоря это, председатель суда был похож на ребенка, написавшего в штаны и стоящего перед матерью, опустив глаза. После того, как он ушел, начальник караула попытался поднять мне настроение: “Братишка, во время “хлопкового дела” невинным людям давали по десять, по пятнадцать лет. Все знали, что они невиновны, но что мы могли сделать, такая была политика”, -сказал он задумчиво. Мне стало его жаль. Видно было, что ему очень стыдно за то, что он видел...

Глава тринадцатая

Меня продержали в СИ 64-9 Нукуса месяц, после чего собрались отправить в Ташкент. Наблюдая в течение этого месяца, каким истязаниям подвергаются здесь заключенные, я приходил в ужас. После специального определения суда физическому насилию сам я не подвергался. В камеру 1-19, где я находился, поставили стул. Однако с моими сокамерниками продолжали обращаться по-прежнему. Например, выводили в коридор и заставляли делать минимум сто пятьдесят приседаний. Как эти полуживые после допросов люди могли заниматься таким “спортом”, невозможно представить.

20 марта днем меня завели в “столыпин”. До Ургенча доехали спокойно, но там в наш вагон погрузили тяжело раненных заключенных. Как выяснилось, в Ургенчской тюрьме произошло восстание. Для подавления мятежа в тюрьму были введены спецназовцы. С помощью дубинок и слезоточивого газа тюрьма была “сломлена”. Четверо заключенных в этой “операции” были убиты, многие покалечены. С ними через два дня мы приехали в УЯ 64-18 - т.н.”Сангород”, тюремную больницу в Ташкенте, где лечились больные, прибывшие из различных мест заключения.

Здание больницы с четырех сторон было окружено стеной с колючей проволокой и другими охранными средствами.

В приемной меня постригли, побрили и одели в робу заключенного. Один из надзирателей выкрикнул: “Бекчанова вызывает начальник”. Начальник сидел на последнем, 4-м этаже, в вычурно обставленном огромном кабинете. Это был седоватый, лет 45-ти майор в форме защитного цвета.

-Заключенный Бекчанов Сафарбай,- доложил я.

-Заключенный Бекчанов Сафарбай прибыли,- ехидно поправил меня начальник, листая толстую папку. Оглядев меня с головы до ног, он сказал:

-Бекчанов, Вы смотрелись в зеркало? Ваша голова похожа на очищенное яйцо, а сами на пугало в огороде.

Его издевательский хохот вывел меня из равновесия:

-“Не смейся над соседом, сам можешь пострадать”, говорят у нас в народе, -сказал я.

-Вот, теперь Вы похожи на свою характеристику, - посерьезнел майор, продолжая изучать папку и время от времени поглядывая на меня.

Чтение затянулось. Стоя возле дверей, я разглядывал помещение. В дальнем конце стоял стол в форме буквы “Т”, над которым висел портрет Ислама Каримова. На левой стороне стола стояли компьютер, телевизор, радио, пять-шесть телефонов, другая аппаратура. Справа стоял длинный стол для совещаний. Вся мебель была сделана вручную из ценных пород дерева. Я не мог даже представить, что в тюрьме может быть такой роскошный кабинет.

Начальник, кажется, почувствовал мое удивление:

-Жизнь продолжается и в тюрьме. Все, что Вы видите, сделали мастера-заключенные,- сказал он, широко разведя в стороны руки.

Затем, указав на один из длинного ряда стульев, стоявших возле стены, пригласил сесть. Вначале, примерно полчаса майор рассказывал мне о мудрой политике президента, потом еще полчаса объяснял здешние порядки. Он сообщил, что “Сангород” -это открытая зона, нет камер, поэтому ему приходится каждый день общаться с десятками заключённых. Между делом начальник упомянул, что хотя здесь пребывали в заключении известнейшие люди Узбекистана, никто из них никуда не жаловался. И сейчас здесь находятся бывшие министры, хокимы областей и районов.

В конце своей речи начальник отдельно предупредил: “Если Вы будете заниматься здесь агитацией среди заключенных, или станете сообщать на свободу то, что увидите, последствия будут плохими”.

В этот день после обеда меня направили в четвертую больницу зоны, в отделение внутренних заболеваний. Там поместили в 8-ю палату для тяжелобольных. В палате лежали 15 заключенных, находившихся в тяжелом состоянии. Я сильно устал за этот день, поэтому, добравшись до койки, сразу уснул. Проснувшись вечером, обнаружил, что человек, лежавший рядом со мной, лет сорока на вид, умер. Впервые в своей жизни я видел мертвого так близко. Разволновавшись, я вышел из палаты, но оказалось, что и там, на протяжении всего пятидесятиметрового коридора, тоже лежат мертвецы. Тем не менее, больные как ни в чем не бывало, ходили туда-сюда и разговаривали. Кто-то пил чай, кто-то кушал. Из какой-то палаты даже доносилась музыка. Мне стало совсем не по себе.

Вышел во двор. Двор был просторным, деревья уже выпустили листочки. Весенний воздух наполнил грудь. Сразу почувствовал себя легко, хотя, проведя больше восьми месяцев в камере, я разучился нормально ходить.

Заключенные, прогуливавшиеся по двое, по трое, поглядывали в мою сторону, а некоторые даже кивали головой в знак приветствия. Один из них подошел и, поздоровавшись, спросил:

-Вы будете Сафар Бекжан?

Получив утвердительный ответ, он показал в сторону:

-Вот там Вас ждет наманганский политик.

Направившись в указанную сторону, я увидел, как навстречу, раскрыв объятия, идет знакомый. Это был наманганец Ахмадхан Тураханов* .

Как только поздоровались, он поспешил мне сообщить:

“Абдурахим Пулатов, когда мы виделись с ним последний раз, сказал: “Если Каримов никого не будет сажать, как мы докажем, что он диктатор?”. Этот разговор открыл мне глаза. Тогда я отошел от тех, кто за счет страданий других хочет создать себе политический авторитет. Здесь я говорю интересующимся, что являюсь сторонником “Эрка” и Мухаммада Салиха. Хочу, чтобы и Вы тоже знали это. Если кто-то у Вас спросит, не хочу выглядеть лжецом”.

С Ахмадханом Турахановым я близко познакомился на одном собрании, состоявшемся в Намангане в связи с проведением референдума “О сохранении СССР”. К этому времени политическая ориентация партии “Эрк” и движения “Бирлик” для народа полностью прояснилась. Абдурахим Пулатов мартовский референдум вспоминать не любит, потому что это событие показало, что цели руководства и сторонников “Бирлика” сильно отличаются друг от друга. Напомню, что на референдум были вынесены два вопроса:

1. Вы за сохранение Советского Союза в его нынешнем виде?

2. Вы за развитие Советского Союза в обновленном виде?

Перед референдумом проходили встречи и дискуссии демократических сил. В вводной части Программы Демократической партии “Эрк” было написано:”...стремиться к провозглашению Узбекистана независимым демократическим государством”. Естественно, мы агитировали голосовать против сохранения Советского Союза в любом виде. Мы распространили свыше ста тысяч листовок, призывающих ответить “нет” на вопросы референдума. Причина моей поездки в Наманган как раз и состояла в том, чтобы организовать распространение этих листовок. Перед референдумом на собраниях “Бирлика” проявились разногласия. Сопредседатель движения Пулатов и еще несколько человек призывали ответить “да” на второй вопрос референдума. Однако активисты “Бирлика” на местах приходили в “Эрк” и просили листовки, распространяемые нашей партией.

В Наманганском областном отделении “Эрка” проходило собрание. Один из наших активистов сообщил мне, что в коридоре меня ждет председатель Наманганской городской организации “Бирлика” Ахмадхан Тураханов. Мы пригласили его в комнату. Войдя, он попросил слова и сказал:

-Активисты “Бирлика” в Наманганской области на своем собрании приняли решение вместе распространять листовки партии “Эрк”, призывающие отвечать “нет” на вопросы референдума.

-Руководители “Бирлика” в Ташкенте знают об этом?,- спросил я.

-“Бирлик” - народное движение. Там могут быть люди, имеющие разное мнение, и организации на местах могут быть не согласны с решениями центра,- ответил тогда Ахмадхан Тураханов.

С тех пор прошло чуть менее трех лет и вот - мы встретились в тюрьме.

Ахматхан-ака тоже рассказал мне о положении в местах заключения. Его привезли сюда три месяца назад в тяжелом состоянии. Сыновья каждую неделю передают через “фонарь” лекарства и продукты. “Если здесь не получать помощь с воли, ничего не стоит умереть”, -сказал Ахмадхан-ака и его глаза увлажнились.

Я пробыл в Сангороде до 9 июня. Чтобы описать все, что я здесь увидел, одной книги не хватит. “Сангород”- это второе отделение зоны УЯ 64-18, расположенной в районе Куйлюка. В свою очередь, “сангород” тоже делится на две части. Первая - это общее отделение, вторая - туберкулезное. В обоих отделениях, вместе взятых, находится до пяти тысяч больных заключенных, хотя “сангород” по проекту был рассчитан на тысячу сто человек. Медицинская помощь оказывается только номинально. Медикаменты больной должен доставать сам. Пищи не хватает. Здесь работают неквалифицированные или не сумевшие устроиться в других местах врачи, а также научные работники, проводящие на заключенных свои опыты, так как за умершего заключенного никто не несет ответственности. Оформляется два листа бумаги и все шито-крыто. Увидев все это, Ахмадхан-ака не выдержал и написал жалобу. Вместо того, чтобы проверить приведенные им факты, его отправили на пять суток в штрафную камеру. Он пожаловался мне, что после этого его здоровье стало совсем плохим. Слушая, что ему пришлось пережить, я понял, что он советует мне терпеть весь этот ужас, иначе и я окажусь в подобном положении.

Окна моей палаты выходили прямо на морг. Иногда целыми днями я сидел у окна и однажды насчитал, что в морг за день доставили тридцать семь трупов. В морге работали несколько врачей и заключенных. Их можно было прямо назвать человеческими мясниками. По принятым еще в советские времена законам, тело умершего можно держать в морге, не выдавая родственникам, три дня. В морге труп разрезают от груди до пояса, выбрасывают внутренние органы и перерезают сухожилия. Трупы не бывают ни преступниками, ни правыми, ни виноватыми. Тело - только оболочка, которую покинула душа. Предать его земле - это наш долг перед Аллахом. Зачем перерезать этому безжизненному телу сухожилия, я не понимаю, и не хочу понимать, потому что это абсурдно и безнравственно.

“Сангород” в уголовном мире именуется “крестиком”, т.е. местом встреч, потому что сюда доставляют больных заключенных из всех зон и тюрем Узбекистана. Представители преступного мира за взятки организовывают доставку сюда нужных людей под видом больных.

Можно сказать, что “сангород” - это резиденция “вора в законе”, держащего весь уголовный мир Узбекистана под своим контролем. Он имеет здесь все условия для шикарной жизни. Например, может жить с женщиной, когда захочет и сколько захочет. Человек на свободе, считающий себя богатым, может позавидовать здешней жизни “вора в законе”. У него больше десяти помощников, десятки парней, готовых ему прислуживать. Охрана, не пропускающая и иголки для простого заключенного, спокойно пропустит грузовик подношений для этого человека.

В то время “вором в законе” был грузин по имени Вахтанг. Говорят, что и он, подобно Ядгару, попал на наркотический крючок и умер в 1995 году, вколов в вену слишком большую дозу. Зоны, которые контролируются уголовным миром, объявили по этому случаю траур и устроили поминки по своему бывшему шефу.

Глава четырнадцатая

Официальный список “исправительных учреждений“ Узбекистана содержит минимум информации о местах заключения. Гораздо красноречивей неофициальная классификация, согласно которой зоны подразделяются на “чёрные”, “красные” и “зелёные”.

Несмотря на режим, общий или строгий, существующий в зоне, “черная” управляется уголовным миром. Питание там сравнительно хорошее. Заключенные не подвергаются избиениям со стороны администрации. В любое время они могут смотреть телевизор, слушать радио, читать газеты. Взяточничество в такой зоне также встречается сравнительно редко. “Зеленая” зона по своим условиям близка к “черной”. В ней распоряжается “положенец”, назначаемый преступным миром. Он подчиняется только начальнику зоны. Заключенный, нарушивший порядки, установленные “положенцем”, строго наказывается. Через “положенца” проходят большие деньги. Каждый состоятельный заключенный обязан каждый месяц давать ему определенную сумму. “Положенец” имеет в зоне собственные цеха, где производятся различные изделия, начиная от ножей и кончая мебелью. Продаются они за пределами зоны, а доход делится между администрацией и “положенцем”. Время от времени “положенец” завозит в зону продукты и другие товары, которые затем здесь продают.

“Красные” зоны управляются только администрацией. Независимо от режима, здесь установлены свирепые порядки. Заключенные, прибывшие сюда, вначале проходят “прописку”.

“Прописка” производится так: вновь прибывших заключенных заводят в зону и выстраивают в колонну по пять человек в ряд, с руками за спиной. Затем они должны сесть на землю и опустить вниз голову. В таком положении производится перекличка. После этого их выводят на площадь перед ШИЗО(штрафным изолятором). Там стоят десять-пятнадцать сотрудников администрации и прислуживающих им зэков. Заключенных по пять человек заводят в камеру и избивают резиновыми дубинками, сколько захотят. Самое главное для заключенного в это время - не падать, так как упавшего избивают ногами.

Из этих “жерновов” все новички выходят в крови и в синяках. После этого их ведут на расположенное рядом вспаханное поле величиной в 30-40 соток. Там находятся железный снаряд для выравнивания почвы и большая борона. Пятеро заключенных впрягаются и начинают утюжить поле, пятеро других следом за ними опять его разрыхляют. Такую работу в обычных условиях с трудом могут выполнить две лошади, однако десятеро заключенных в этой атмосфере всеобщего воя и криков бегают так, что с ними не сравнятся и десять лошадей, и никакая боль им не помеха.

Слушая в “сангороде” эти рассказы заключенных, я думал, что они преувеличивают. Но однажды Ахмадхан Тураханов привел одного больного, прибывшего из зоны УЯ 64-47, расположенной в поселке Кызыл-Тепа Навоийской области. Он поведал нам такие ужасы, что его было страшно слушать.

-Там сидит политзаключенный Пулат Ахунов,- сказал он в конце своего рассказа.

-Как он, как его здоровье?,- спросил я.

-Бедняге крепко досталось. Он требовал от ментов соблюдения законности. Оказывается, написал жалобу насчет каких-то “прав человека”. Его избили перед всеми чуть не до смерти. После этого он притих, -ответил больной.

УЯ 64-47 является зоной “строгого режима”. Там содержатся рецидивисты. По лагерной классификации она относится к “красным” зонам. В зоне есть кирпичный завод, построенный еще в 60-х годах. Теперь он пришел в негодное состояние и все работы выполняются вручную. В неисправном состоянии оборудование и на расположенном там-же бетонном заводе, но и здесь заключенные продолжают выдавать продукцию. В зоне очень плохое питание. По смертности среди заключенных она является одной из ведущих. В “сангороде” многие тяжелобольные и умирающие были из этой зоны.

Заключённые в “сангороде” делились на три группы, точнее, касты. Первая, самая многочисленная - простые, неимущие заключенные. На “фене”, т.е. тюремном жаргоне, их называли “мужиками”. Вторая каста - заключенные, связанные с преступном миром, “братва”. Третья каста - “маслократы”. В эту группу входили бывшие руководители, бизнесмены и просто богатые люди. Они были обязаны платить начальству, докторам, а также “братве”. Тем не менее, в конце концов их все равно отправляли в “красные” зоны.

Откуда у заключенных появлялись деньги? Очень просто: вы даете какому-нибудь сотруднику администрации или охраны адрес или телефон родственников или близких знакомых. Он встречается с ними и получает необходимую сумму. 30-40 процентов оставляет себе, а остальное передает вам.

В “сангороде” было место, где играли в азартные игры. Я видел там заключенных, играющих в кости с пачками денег в руках. Были и такие, кто, проиграв крупные суммы, вешался.

В общем, “сангород” такое место, где постоянно кто-то умирает, кто-то бедствует, а кто-то благоденствует, как дома.

Мне надо было привыкнуть к этой сложной обстановке, не присоединяясь ни к одной из каст, так как это было опасно и могло меня замарать. Другими словами, я должен был ничего не видеть, не слышать и не говорить, чтобы выйти отсюда живым.

Я знал, что жаловаться палачам на палачей, как Пулат Ахунов, нельзя, и все-же не сдержался. Был конец апреля. Я уговорил одного из надзирателей сходить ко мне домой и отнести письмо. На следующий день утром меня позвали на “фонарь”. “Фонарь” находился на крыше двухэтажного здания, расположенного рядом с внешней стеной зоны. Поднявшись на крышу, я увидел, как на ладони, прилегающую к зоне улицу. Там стояли люди, пришедшие повидаться со своими близкими. Среди них была и моя жена Курбаной. Я прокричал, что было сил: “Джалолиддин!”. Увидев меня, Курбаной подошла поближе к стене. Расстояние между нами было всего семь-восемь метров и можно было более-менее слышать друг друга, хотя рядом было много других переговаривающихся. Курбаной пожаловалась, что администрация тюрьмы не дает ей разрешения на свидание, что начальник “сангорода” наорал на нее, сказав: “Твой муж -государственный преступник, ты не увидишь даже его трупа!”. Она хотела сказать что-то еще, но не решалась. Почувствовав неладное, я спросил:

-Курбаной, говори, ничего не скрывая. Что-нибудь случилось с Джалолиддином, почему не привела его?

-Меня вызывают к следователю из-за газеты “Эрк”. Джалолиддин от испуга перестал разговаривать. Атаназар- ака, Хамидулла-ака, Абдулла-ака арестованы, всех сажают, -заплакала жена.

И здесь я закричал во весь голос, забыв, где нахожусь:

-Каримов -фашист! Каримов -скотина, людоед! Напиши везде от моего имени, что тюрьмы переполнены трупами!...”

Тут кто-то крепко тряхнул меня за плечо.

-Мужик, что, если много знаете, надо кричать с крыши? Подумайте о людях, собравшихся на улице, ведь по Вашей вине начальник может закрыть “фонарь”!, -сказал один из “братвы”.

На следующий день за мной прибежал порученец Карима Шодиева, начальника “сангорода”. В кабинете майора, кроме него, сидели еще два человека -подполковник СНБ Баходыр Идрисов и его помощник Шухрат. Идрисов был невысокого роста, полный, лет 45-ти. Он работал против демократических организаций с 1989 года, официально присутствовал на съездах и открытых заседаниях оппозиции. Я столкнулся с ним год назад, за два месяца до своего ареста.

В начале апреля 1993 года был арестован и посажен в подвал МВД председатель “Эрка” Мухаммед Салих, но под давлением зарубежной общественности через четыре дня его освободили. Несмотря на подписку о невыезде, после этого случая он покинул Ташкент. Его внезапное исчезновение вызвало переполох: власти решили, что Салих теперь будет руководить партией из подполья. Служба национальной безопасности сбилась с ног, разыскивая его по всему городу. Утром 10 апреля омоновцы окружили партийный офис на улице Хамзы. Все находившееся там имущество без каких-либо объяснений было конфисковано.

Получив это известие, я направился к месту событий. Сыщики следовали за мной по пятам. В момент, когда я сходил с автобуса, сзади попытались ударить меня по голове арматурой, завернутой в газету, как это делали в отношении других оппозиционеров. Но удар пришелся мимо, так как автобус в это время тронулся. Поднялся шум-гам, и нападавшие сбежали.

Вечером я обсудил происшедшее с ребятами, которые были со мной еще с молодежного движения. Один из них приставил ко мне для охраны своего брата, занимавшегося каратэ . Мы разработали план поимки негодяев. Двоих из них наши ребята вскоре поймали. Мы отобрали у них документы, а самих отпустили. На следующий день я рассказал об этом в партийном штабе на массиве Карасу, куда мы к этому времени переселились. Абдулхай Абдумавлонов позвонил начальнику Управления МВД Сергею Тахтину и сообщил о случившемся. Через час приехал подполковник Баходыр Идрисов с двумя помощниками. Он обнялся с Абдулхаем. Оба смеялись: “Вместе когда-то учились, были друзьями...”.

По просьбе Абдулхая Абдумавлонова мы отдали Идрисову документы тех сыщиков.

И вот, год спустя мы встретились в зоне УЯ 64-18, “сангороде”.

-Сафаржан, оказывается, судьбе угодно, чтобы мы снова встретились. Кто бы подумал, что из-за какой-то монеты, по чьей-то вине Вас посадят,- сказал Идрисов с показным участием.

-Я тоже каждый день проклинаю людей из организации, сфабриковавшей это дело с монетой, -ответил я.

-Правильно делаете, что проклинаете. Мавлон Умурзаков, который это организовал, сейчас сидит в тюрьме. Эта сволочь заявила: “Я уничтожил всю оппозицию, теперь сам буду президентом”. Его поймали за язык,- сказал Идрисов, не скрывая своей радости.

-Если с арестом Умурзакова в Узбекистане меняется вся политика, значит, мы не знали, кто есть кто, -пошутил я.

Идрисов на минуту замолчал. Добродушие на его лице исчезло. Паузу прервал Шухрат:

-Сафар-ака, Вы сидите здесь из-за своего ядовитого языка. Вчера сюда приходила Ваша жена. Стоя на крыше, Вы оскорбили президента. На это зрелище собрался народ.

Разговор продолжил Идрисов:

-Вчера Ваша жена якобы сказала, что арестован Шукрулло Мирсаидов. Мы знаем, что он вступил в Вашу партию.

-Во-первых, моя жена этого не говорила. Во-вторых, Мирсаидов не имеет к нашей партии никакого отношения, -сказал я твердо.

-Очень хорошо, подтвердите это нам в письменном виде,- снова оживился Идрисов.

Я ненадолго задумался. “Наверняка, они записывают этот разговор. Кроме того, Мирсаидов действительно не связан с нами”, - с этой мыслью я удовлетворил просьбу Идрисова .

Меня спросили также о секретаре ЦС “Эрка” Хамидулле Нурмухаммедове, члене ЦС Абдулле Абдураззакове и Абдулхае Абдумавлонове, арестованных в эти дни. Я сказал, что эти люди не имели доступа к партийным тайнам.

Как стало известно позже, после моих показаний этих людей освободили. Хамидулле Нурмухаммедову при этом сказали: “Если бы Сафар Бекжан что-нибудь “напел” про Вас, Вы бы отсюда не вышли”.

Абдулла Абдураззаков не прекратил после этого своей политической деятельности и спустя 5 месяцев был снова арестован. Взорвали дом Хамидуллы Нурмухаммедова. Только по счастливой случайности при этом никто не пострадал.

Они подверглись преследованию со стороны режима Каримова за то, что не изменили своим убеждениям. Я преклоняюсь перед мужеством этих борцов за свободу и пусть их благословит Аллах.

Таким образом, наша беседа с подполковником Идрисовым закончилась плохо. После 70-ти лет своей кровавой истории КГБ Узбекистана изменил название, но не стиль работы, основанный на насилии. Президент Каримов только увеличил эту организацию, ни бюджет, ни численность которой не известны общественности. Если в советское время ее отделения существовали только в областях, то сейчас они созданы в каждом районе, и на работу в эту “фирму” приняты новые сотни людей.

Результат беседы с Идрисовым стал известен через месяц: 8 июня пришел приказ об этапировании меня в зону УЯ 64-49, находящуюся в г.Карши, на юге Узбекистана. 49-я зона в то время была известна, как самая “красная” и жестокая зона. В течение трех месяцев, проведенных в “сангороде”, я не раз разговаривал с заключенными, прибывшими оттуда. Многие тяжелобольные и умиравшие были как раз из 49-й. Это место было известно тем, что там были очень распространены туберкулез, дистрофия, почечные заболевания, дизентерия и желтуха. Я-же, несмотря на то, что три месяца лечился с помощью друзей, все еще чувствовал себя неважно.

В “столыпин”, рассчитанный на шестерых заключенных, нас посадили двадцать человек. Заключенные, возвращавшиеся в свою зону после номинального лечения, были относительно спокойны. Новички-же находились в состоянии тревожного ожидания.

Глава пятнадцатая

В полночь поезд прибыл на станцию Шайхали на окраине Карши. Лай собак, крики на узбекском и русском языках, офицеры, бегающие по вагону с папками в руках, еще больше усилили тревогу. Один из них, подойдя к решетчатой двери, громко спросил:

-Бекчанов Сафарбай есть?

-Да, я здесь.

Верзила-капитан заорал:

-Скотина, до сих пор не научился правильно отвечать!?

-Извините, гражданин начальник,- ответил я.

-Извинение будешь будешь просить у тети, - сказал капитан, открывая дверь.

Кое-как пробравшись через лежавших на полу заключенных, я вышел в коридор вагона. Глядя то на меня, то в папку, капитан рассмеялся и спросил:

-Ты Сафар Бекжан? Или фамилия похожа?,- и еще раз оглядел меня с головы до ног.

Я, как было положено, рассказал свои анкетные данные. В это время со стороны тамбура подошел офицер в звании майора.

-Я знаю этого человека, спустите его вниз,- распорядился он.

Капитан взял меня за шкирку и, не давая коснуться ногами пола, пронес до “автозека”, подогнанного к выходу из вагона. “Автозек”, рассчитанный на 150 заключенных, заполнился в полчаса. Вокруг было полно солдат внутренних войск. Эти восемнадцати-девятнадцатилетние парни с автоматами за плечами вели себя так, словно еще не вышли из детского возраста.

Через пятнадцать минут пути “автозек” остановился возле больших железных ворот.

Сразу за воротами прибывших выстроили по пять человек и, согласно порядкам “красной” зоны, стали делать “прописку”. Не знаю, сколько ударов ногами и дубинками я получил, пока колонна добралась до ШИЗО. В коридоре ШИЗО всех раздели догола и стали обыскивать одежду. Затем по голому телу нанесли еще три удара дубинкой и объявили, что основная часть “прописки” состоится завтра.

После этого мы оделись и нас развели по камерам. В нашей было двадцать человек. Сидя с краю, я видел, в каком жалком и подавленном состоянии все находятся. Наверно, среди них были и те, кто на свободе не гнушался воровать и грабить. Возможно, среди них были и безвинные люди. Однако каждый человек, одевший форму заключенного, официально является преступником. Тем не менее, интеллигента можно узнать в любой одежде. Мне бросился в глаза один такой человек, дремавший, прислонившись к стене. Я явно где-то его видел, но не мог вспомнить, где...

В камеру вошел майор, которого я видел в вагоне. Заключенные встали.

-Есть среди вас такие, кто идет по воровской дороге?, -спросил майор.

-Я иду по этой дороге, был “крадуном”,- сказал на ломаном узбекском один высокий, крепкий мужчина европейского происхождения, лет тридцати на вид.

-Пойдешь в зону?, -последовал новый вопрос.

-Я был без пяти минут “вор в законе”. Если можешь, убей, но в зону я не пойду, - с вызовом ответил заключённый.

Майор обернулся к стоявшим возле двери надзирателям и стал им что-то говорить. В этот момент заключенный вдруг вытащил изо рта лезвие и, одним движением разорвав на груди рубаху, полоснул себя по животу. Фонтаном хлынула кровь, и из живота вывалилось что-то вроде арбуза, синего цвета.

Всё произошло так быстро, что стоявший возле него в двух-трех метрах майор даже не успел среагировать. Только после того, как мужчина перерезал еще себе вены на запястьях, надзиратели и майор бросились на него и, завернув ему брызжущие кровью руки за спину, надели на них наручники.

“Крадун” непрерывно кричал: “Вот вам моя кровь, пейте!”. Самое страшное, что все это время он стоял, хотя весь его желудок вывалился наружу. Офицер и надзиратели, пытаясь совладать с ним, тоже измазались кровью с головы до пят. Наконец, они повалили “крадуна” на пол и надели ему наручники и на ноги. Майор приказал вызвать врача. “Крадун”, однако, не успокаивался: весь в крови, уставившись глазами в потолок, он стал подпрыгивать лежа.

-Этот человек находится в состоянии экстаза, если можно, налейте ему на голову воду,- сказал заключенный, показавшийся мне знакомым.

Майор велел принести воды. Только когда на кричащего и дергающегося “крадуна” вылили ведро воды, он затих, хотя все еще продолжал иногда ругаться.

Майор приказал: “Отправьте эту сволочь в одиночную камеру”. “Крадуна” подняли и унесли.

Стоя посреди камеры, майор внимательно оглядел каждого:

-Кто еще хочет оставаться “вором”? Если нет лезвия, я дам.

Никто на этот раз даже не шелохнулся.

-Об остальном поговорим завтра на “прописке”, -сказал майор и вышел из камеры.

Заключенные стали потихоньку разговаривать. Я подошёл к человеку, которого где-то видел, и спросил:

-Вы занимались парапсихологией?

Он внимательно оглядел меня. Я думал, что на свободе он был каким-нибудь научным сотрудником, но посмотрев ему в глаза, понял, что совершенно ошибался.

-Мне о подобных случаях рассказывали другие заключенные, -ответил “парапсихолог”.

Он держался крайне осторожно, явно стараясь не бросаться в глаза.

Вошел один из надзирателей и прочитал несколько фамилий.

-Руки за спину, выходите по-одному,- скомандовал он.

Через пять-шесть минут эти заключенные вернулись, вывели других, затем третьих и в самом конце вызвали меня одного. Выйдя в коридор, я увидел рядом открытую дверь. В комнате за письменным столом сидел уже знакомый мне майор.

-Заключенный Бекчанов...

-Сафарбай, закрой дверь- сказал майор и, встав со стула, направился ко мне.

“Сейчас, наверно, будет бить ногами”,- подумалось мне.

-Здравствуй, Сафар, как поживаешь?,- сказал майор, протянув мне руку. Я осторожно подал свою. Поздоровавшись, майор показал мне на свободный стул и пригласил сесть.

От его недавней свирепости не осталось и следа. Мы сели, и он начал говорить:

-Сафар, ты еще не привык к этому миру. Майор, сидящий перед тобой, тоже человек. Но когда я вхожу в зону, я превращаюсь в майора Назара Холмурадова, заместителя начальника колонии. Мои творческие увлечения, политические взгляды - все остается снаружи. Ты тоже теперь заключенный и должен забыть про свою поэзию и политику. Ты находишься в каршинской “красной” зоне. Не забывай, среди кого ты находишься. Думай, как выйти отсюда на собственных ногах. Теперь иди, будешь отвечать сам за себя, -сказал майор и неожиданно улыбнулся.

Я встал и направился к двери, когда майор добавил вдогонку:

-Сафар, никому не говори, кто ты такой и почему сидишь. Закрой рот на замок!...

Утром процедура “прописки” возобновилась. В камеру вошли несколько офицеров с дубинками в руках. “Добро пожаловать в нашу “красную” зону, господа преступники! По одному, бегом на улицу!”,- заорали они и пустили в ход дубинки.

В основном, били по спине. На площади перед ШИЗО мы сели по пять человек в ряд, с руками за спиной. Там стояли 40-50 офицеров и надзирателей с дубинками. Низкорослый подполковник объявил по-русски: “Я замполит этой зоны подполковник Мирсалихов. Здесь все равно, подохнете вы или выйдете отсюда людьми. Если вы политики, демократы или верующие, вам будет хуже в пять раз...”

Замполит полчаса читал лекцию о том, как надо вести себя в зоне. Лекция еще не закончилась, когда со стороны ворот показался идущий вперевалку, жирный, со свесившимся животом полковник.

-Карантин, встать!,- скомандовал один из офицеров.

Все поднялись с места. Толстый полковник махнул рукой, показывая, что можно садиться.

Замполит снова повернулся к заключенным:

-Вот, познакомьтесь с этим человеком. Начальник зоны УЯ 64-49 полковник Алихайдар Кулымбетов!, - торжественно объявил он.

Кулымбетов обратился к заключенным:

-Я буду хозяин этого места. И “вор в законе”, и “положенец”, и “маслократ” - все это я сам. Я вам и отец, и мать. Будете вести себя тихо, выйдете отсюда на ногах, нет - два листа бумаги, чтобы оформить вашу смерть, найдутся,- сказал толстый полковник.

Затем он поманил к себе пальцем замполита и что-то сказал ему тихо.

-Холмурадов!,- позвал “хозяин”.

-Я здесь!, -к начальнику подошел майор, беседовавший со мной.

“Хозяин” что-то сказал ему. Майор повернулся к нам и пройдя взглядом по рядам, нашел меня и показал полковнику. Тот посмотрел и вдруг стал хохотать. Стоящие рядом офицеры и надзиратели, не понимая, почему начальство смеется, стали переглядываться между собой. Оторвав от меня взгляд, “хозяин” приказал:

-Начинайте “прописку”!

Сразу заработали дубинки. Начались крики и стоны. Я закрыл лицо и голову руками, стиснув зубы. Удары попадали по спине и плечам. Через некоторое время раздалась команда: “Тянуть борону, скотины, быстро!” Кругом поднялась пыль. Кто-то поднял меня за руку, и я присоединился к боронующим.

Глава шестнадцатая

Появились 30-40 человек в форме заключенных, но с повязкой на правой руке, где крупными буквами было написано “СПП”. Последовала команда: “Всех гнать в “запретку” собирать камни!”. Никаких камней в “запретке” не было: эта команда была сигналом к новой серии избиений, на этот раз силами эс-пэ-пэшников. Они оказались еще более свирепыми, чем офицеры и надзиратели, набросившись на нас, как бешеные псы.

После этого новичков снова пригнали на площадь перед ШИЗО. Там нас опять раздели догола и обыскали. Кто-то в этой свистопляске порвал, а кто-то потерял одежду.

Затем мы снова построились по пять человек в ряд. Перед нами вышел здоровяк-капитан лет тридцати пяти.

-Я начальник отделения охраны правопорядка этой зоны Шерабад Махмудов, -объявил капитан.

Это был человек, которого заключенные называли между собой “каршинский палач”.

-Я сижу в 9-й комнате здания администрации. Если по “балаболу” объявят: “Такому-то заключенному прибыть в 9-ю комнату”, знай, что твои дела плохи. Оттуда ты отправишься или прямо в ШИЗО, или же станешь инвалидом. ШИЗО, ПКТ вот здесь, -он показал на одноэтажное здание позади себя и продолжил,- Отсюда живым не выйдешь, а если выйдешь, долго не проживешь. Поняли?!

В прежние времена палачи делали свое дело, спрятав лицо под маской. Этот-же явно гордился своей ролью.

В тот день до обеда нас еще сводили в баню, постригли и побрили. Одев свою черную робу, я вновь стал похож на пугало.

По “балаболу” объявили, что карантин должен идти обедать. “Обед” представлял собой похлебку из ржи, сваренную без масла и соли. На человека выдали по 150 грамм черного хлеба. То, что называлось “хлебом”, представляло собой наполовину испеченное прокисшее тесто.

Впрочем, во всех зонах Узбекистана хлеб был примерно одинаковым. Пища, которую готовили в столовых, не отвечала никаким санитарно-гигиеническим нормам. Кроме того, когда зоны строили, никто не думал, что к власти придет такой человек, как Ислам Каримов, который будет сажать всех подряд. Для примера, возьмем ту-же каршинскую зону УЯ 64-49. По проекту она была рассчитана на 850 заключённых. 9 июня 1994 года, прибыв в эту зону, я оказался 3471-м по списку. К 1996-му году число заключенных в ней превысило 5 тысяч человек. В казармах не хватало не только места, но и воздуха. Канализации не было, вода была настолько грязной, что везде были написано: “Сырую воду пить запрещается”. Однако не пить было невозможно, так как в каршинской степи температура воздуха летом в тени была 42-45 градусов.

После обеда полуживые заключенные пришли в сектор, где размещался карантин. Ко мне подошел один из них.

-Говорят, что сюда привезли Сафара Бекжана, Вы его не знаете?, -спросил он.

-Нет, такого человека я не знаю, -ответил я, памятуя совет майора Холмурадова.

На самом деле, его интерес меня встревожил. Все в одинаковой робе, у всех головы сверкают, словно очищенные яйца. Кто из них хороший человек, а кто “стукач”, догадаться было сложно. Здесь было трудно узнать даже родного отца.

-Заключенный Бекчанов Сафар, подойдите в 9-ю комнату администрации, -раздалось тут по громкоговорителю.

Один из заключенных с красной тряпкой “СПП” стал спрашивать: “Кто здесь Бекчанов?”. Мне пришлось подойти к нему и признаться, что это - я.

-Быстро иди, тебя вызывают в девятую, -сказал он хмуро.

“Каршинский палач” уже ждал меня в коридоре первого этажа здания администрации. Он сразу ударил меня ногой в живот, а когда я от боли согнулся, то ударил меня по голове толстой папкой, которую держал в руках. Я упал лицом вниз.

-Скотина, я тебе покажу сейчас, куда ты прибыл,- заорал он в приступе беспричинной ярости.

Я встал.

“Палач”, взяв меня за шиворот, потащил наружу, грязно ругаясь и оскорбляя. Он притащил меня к зданию ШИЗО. Надзиратель открыл дверь. Внутри в это время кого-то избивали. Почти двухметрового роста капитан оглядел меня с головы до ног.

-Этот тоже из таких, только прибыл. Напишите, что занимался агитацией, -сказал “каршинский палач”.

Помню только, как капитан, поигрывавший резиновой дубинкой, опустил её на мою голову. Открыв глаза, я увидел, что лежу на полу какой-то камеры. На голове была мокрая тряпка. Я попытался встать. Один из заключённых сказал: “Сафар-ака, не шевелитесь пока”. Меня словно ударило током и невольно я пощупал голову. Гладкая и круглая после стрижки, теперь она стала бесформенной.

-Мамарайим бил Вас по голове рукояткой дубинки, -сказал кто-то.

-Кто такой Мамарайим?, -спросил я.

-Мамарайим Хайдаров работает ДПНК, -пояснили мне.

Я все-таки встал. В камере были откидные доски-кровати, но сейчас они были закрыты на замок. Заключенные сидели по двое, спиной к друг другу, на нескольких железных стульчиках.

-Познакомьтесь, этот тот парень, которого звать Сафар Бекжан, -сказал человек, смотревший на меня искоса.

Этот голос показался мне знакомым.

-Не прошло еще и дня, как ты прибыл, а уже нездоров, -сказал он и, повернувшись ко мне, улыбнулся.

Это был Анвар Тилляназаров. Мы познакомились с ним весной 1990 года. В то время он открыл первый в Узбекистане частный банк. Рекламу “Анварбанка” в Ташкенте можно было встретить тогда на каждом шагу.

В тот год Фахриддин Худайкулов, Салават Умурзаков, Кудрат Бабаджанов, художник Курбанбай Маткаримов и я собрались выпускать независимую газету. Мы хотели выпускать её раз в неделю на узбекском и русском языках и распространять во всех республиках Туркестана. Задача газеты состояла в просветительстве и пропаганде единства народов Туркестана. Однако основной вопрос -финансирование - был не решен. Было ясно, что государственные банки денег на такую газету не дадут. Кто-то из знакомых посоветовал обратиться за помощью к Анвару Тилляназарову. Мы встретились с ним и объяснили свою цель. Он согласился дать нам кредит на условии, что одна страница газеты будет выделена под рекламу фирмы “Предприниматели Узбекистана”, а также “Анварбанка”, которыми он руководил.

Разрешение на издание газеты “Муносабат” (“Отношение” -прим.перев.) Фахриддин Худайкулов получил в Госкомпечати в Москве. Первый номер шестнадцатистраничной “Муносабат” был издан тиражом 100 тысяч экземпляров в Чимкентской типографии. Мы успели выпустить 4 номера. Правительство Узбекистана, не имея возможности закрыть газету, которую разрешила Москва, нашло другой способ расправы. Ночью был подожжен офис газеты и все оборудование сгорело. Нас вызвали в Комитет по печати Узбекистана, где сказали: “Если не прекратите выпускать газету, ответственность за пожар будет возложена на вас”. Это означало, что каждому из нас грозит от трех до пяти лет лишения свободы. Таким способом нашу газету ликвидировали.

Теперь, спустя три года, мы встретились с Анваром Тилляназаровым в камере ШИЗО Каршинской зоны УЯ 64-49.

-Познакомьтесь с Сафаром, -обратился Тилляназаров к другим.

-Мухаммеджан, -представился крепкий парень лет 25-ти.

-Хусниддин Кутбиддинов,- сказал высокий юноша.

-Оба из группы “Адолат” , -пояснил Тилляназаров.

-Юсуфжан Имамов, председатель партии моджахедов, -протянул руку человек в очках, лет 45-ти.

Другие “штрафники” тоже оказались причастными к той или иной политической организации.

Вечером в камеру вошла группа офицеров с резиновыми дубинками. Всех поставили лицом к стене. Держась за стену поднятыми руками, я услышал команду “По десять!”, от которой в спине заныло. Кто меня избивал, не знаю, но он оказался “честным” - нанес ровно десять ударов. Никто из нас при экзекуции не проронил и звука: если бы кто-нибудь хоть раз вскрикнул или простонал, все получили бы снова по десять ударов. Таковы были правила.

Через полчаса после того, как офицеры ушли, появились надзиратели во главе с ДПНК. Заключенных по-одному обыскали. Затем надзиратели нанесли каждому по пять ударов дубинками, и снова все стояли со сжатыми зубами.

После них пришел начальник надзирателей. Прочитав фамилии, он увел всех названных. В большой камере остались только Тилляназаров и я.

Еще через полчаса открылась “кормушка” и в нее протянули какое-то подобие еды и кусок хлеба.

-Сафар, съешь и мою порцию. У меня в животе есть двух-трехдневный запас жира,- похлопал себя по животу “Анварбанк”.

В 11 вечера открыли и опустили кровати.

В 5 утра разбудили и снова пристегнули кровати к стене.

После завтрака открылась дверь и на пороге появилось все начальство: полковник Кулымбетов, замполит Мирсалихов, майор Холмурадов, ”каршинский палач” Махмудов и еще несколько офицеров, которых я еще не успел узнать.

-Анвар Тилляназаров вот этот, -показал Махмудов на бывшего банкира.

-А это Бекчанов Сафар, я говорил Вам, что он занимался агитацией, - указал “палач” в мою сторону.

-Сначала поговорим о деньгах, о деньгах поговорим. Так, что-ли, “Анварбанк”? Прошла уже неделя, как ты здесь появился, но о тебе даже не слышно. Не мог догадаться сам ко мне прийти, сдох бы, что-ли? Не знал, что я здесь хозяин, сволочь! Сейчас скажешь здесь, какую взятку дал майору Холмурадову, иначе отсюда вынесут твой труп!”, -заорал Кулымбетов.

-Товарищ полковник, не оскорбляйте меня перед заключенными, -не выдержал Холмурадов.

-Когда будешь сидеть на моем месте, будешь делать то, что захочешь, пока-же я здесь хозяин. Если будет нужно, и тебя тоже могу присоединить к этим. Пошел вон отсюда! -набросился полковник на майора...

-Так, теперь поговорим вот с этим доходягой, -повернулся ко мне “хозяин”. -Тебя, парень, стоит разок пнуть, как душа выскочит вон! Какого черта ты вмешиваешься в политику! Вы что, хотели поиграть с президентом, сволочи! Сейчас время Каримова, он говорит, что хочет и делает, что хочет. Ты, парень, отсюда живым не выйдешь. Я сам тебя убью и похороню в этой зоне, понял, скотина!? Ни твой Салих тебе не поможет, ни деньги, даже если они у тебя есть. Вы хотели прийти к власти и перекрыть нам кислород ? У меня есть разрешение сверху, пиши, куда хочешь, здесь даже твой бог тебя не услышит.

Произнеся эту тираду, Кулымбетов обернулся и поманил к себе пальцем “каршинского палача”:

-Будешь каждый день хорошенько вытряхивать пыль из врага нашего президента. Теперь он числится за тобой.

Получив от своего хозяина столь “ответственное” задание, капитан Махмудов приложил к его выполнению все свое “мастерство”. За одну неделю все мое лицо, все тело стали неузнаваемыми. Печень и почки были отбиты. Через десять дней непрерывного избиения я стал пухнуть из-за того, что почки перестали работать. Увидев мое состояние, начальник надзирателей вызвал врача. Осмотрев меня, доктор сказал: “Его надо вывести из ШИЗО”, но начальник ответил, что “не может этого сделать, пока не будет указания “сверху”.

Все-таки меня перевели в другую камеру. Там никого не было. Сделали несколько уколов и выкачали собравшуюся мочу. В тот день не было человека счастливее меня. Таким образом, через 15 дней я вышел из ШИЗО.

Мое тяжелое состояние стало известно общественности. Родители, братья неделями ждали у ворот зоны разрешения на свидание (обычные заключенные получали свидание без проблем, в законном порядке или за деньги). Жена обращалась к Генеральному прокурору республики. Стараниями международных правозащитных организаций и особенно активиста Общества прав человека Узбекистана Михаила Ардзинова ей разрешили, наконец, краткое свидание.

Эта десятиминутная встреча прошла под пристальным наблюдением сотрудников администрации. Курбаной передала мне медикаменты, собранные нашими друзьями. Жена так вспоминает эту встречу: “Когда я увидела Вас, подумала, что больше живым не увижу”.

Я постоянно пытался прочитать в глазах других заключенных, что они думают о моем состоянии. Сами они об этом рассказали только после моего освобождения. “Вас любит Аллах - никто не верил, что Вы избавитесь от этих мучений, оставшись в живых”, -говорили они.

В УЯ 64-49 находились двенадцать заключенных, осужденных по тем или другим политическим мотивам. Мы виделись друг с другом только в ШИЗО. Политзэков сажали туда перед каждым праздником.

19 августа 1994 года “сверху”, из Ташкента, пришло распоряжение посадить меня сначала на пятнадцать дней в ШИЗО, а затем на шесть месяцев в ПКТ. В этот день в ШИЗО оказались все двенадцать “политиков”.

Я не выдержал избиения по три-четыре раза каждый день и однажды опять потерял сознание. Очнулся уже в санчасти.

Многие заключенные были в радостном ожидании. Наш президент издал указ об амнистии по случаю третьей годовщины независимости. Согласно этому указу, осужденные на срок до трех лет лишения свободы включительно подлежали досрочному освобождению. Я тоже был осужден на три года. Однако меня, как и других политзаключенных, эта амнистия не коснулась. За день до выхода указа об амнистии все политзаключенные в Узбекистане разом превратились в “нарушителей дисциплины”. На нарушителей дисциплины-же амнистия не распространялась. Некоторые заключенные, ждавшие амнистии, шутливо спрашивали потом: “Когда Вас посадят в ШИЗО?”, имея в виду, что вслед за этим выйдет желанный указ. Поистине, “кому праздник, а кому горе”.

В санчасти я пролежал больше месяца, однако так и не пошел на поправку. Меня опять отправили в “сангород”, однако в этот раз там долго не продержали и отправили обратно. Когда вернулись в зону, я уже не мог ходить. Лежа в санчасти, я, можно сказать, уже распрощался с этим миром.

В это время в зоне пошли слухи, что против меня готовят “раскрутку”. Никто ко мне не приходил, другие заключенные даже боялись со мной здороваться.

Но однажды один из самых злых СПП-шников положил возле кровати, где я лежал, бумажный пакет и сказал: “Это послал один уважаемый папаша, которого Вы пока не знаете. Завтра опять приду, скажете, что Вам еще нужно. Чем сможем, поможем”, после чего ушел, не дожидаясь ответа. Бумажный мешок оказался полон всякой вкусной еды.

Начиная с того дня, отношение врачей ко мне резко изменилось. Появились лекарства, которые невозможно было нигде найти. Каждые два-три дня от неизвестного “папаши” приносили вкусные подарки. Однако, сколько бы я ни пытался узнать, кто этот добрый человек, мне не говорили. Отвечали только: “Встанете на ноги, он сам к вам придет”.

На ноги я встал в середине ноября, когда прекратилось кровотечение в желудке. Я стал выходить днем на безлюдное место позади санчасти погреться на солнышке. Однажды, сидя там в одиночестве, услышал чье-то приветствие. Подняв голову, увидел пожилого, но крепкого еще на вид человека в очках. Я хотел встать, но незнакомец промолвил:

-Сафаржан, сидите спокойно.

Я протянул ему руку. Взяв ее, он сказал:

-Оказывается, доктора меня все-таки обманули. Сказали, что Вы здоровы, как бык, но выглядите Вы еще неважно.

-Простите, не узнаю Вас, из-за болезни и память неважная, -извинился я.

-Я Ваш Ахмаджан-ака. Слышали, наверно, про Ахмаджана Адылова? -сказал новый знакомый.

Долго поговорить нам, однако, не пришлось: вокруг стали собираться “стукачи”.

Я читал некоторые книги про Адылова. Знаю, что в 1986 году на суде он сказал: “Мы происходим из рода Тимура, а коммунистическая идея скоро умрёт”, после чего суд был остановлен.

Что из написанного о нем в советское время соответствует действительности, судить не могу и не хочу. Но тот Ахмаджан Адылов, которого я встретил в заключении, был человеком с открытым взглядом, держался с достоинством и молился пять раз в день. Я выражаю ему благодарность за то, что он протянул мне руку помощи в самый трудный момент моей жизни и прошу Аллаха его благословить.

Мой ослабший было дух снова окреп и ноябрь стал для меня “творческим” месяцем. Снова стали писаться стихи. Оказалось, что начальник санчасти Рузибай Ибрагимов тоже увлекается поэзией и общение с ним придало мне дополнительные силы.

Однако зловещая тень полковника Кулымбетова простиралась и над санчастью. Родственник заместителя министра внутренних дел, он был к тому-же односельчанином самого министра Закира Алматова. Клановость при Каримове получила еще большее, чем прежде, значение, поэтому Кулымбетов ничего не боялся. Он дошел до того, что не просил, а выбивал из заключенных взятки. Не только покалечить, но и убить заключенного для него ничего не стоило.

После санчасти меня перевели в бригаду больных, где находились свыше 200 заключенных, перенесших тяжелые заболевания. Хоть ненамного, но жить там было легче, поэтому за это приходилось давать взятки администрации: в вотчине Кулымбетова продавалось всё.

В этот период среди заключенных большое распространение получили инфекционные заболевания. Каждый день в зоне умирали три-четыре человека. В зоне был объявлен карантин, прекращены все свидания. Однако их запретили не столько из-за боязни распространения инфекции, а с целью предотвратить утечку информации о происходящем.

Среди сотрудников администрации зоны тоже были такие, у которых Кулымбетов вызывал отвращение. Одним из них был начальник санчасти Ибрагимов, однако он не согласился помочь мне сообщить на волю о творящемся в зоне беспределе.

Эту инициативу поддержал только капитан Расул Холтураев: прослужив шестнадцать лет во внутренних войсках, он полностью изменил свое мировоззрение и был едва-ли не единственным сотрудником администрации, который по-человечески относился к политзаключенным. Он передал мое письмо с изложением ситуации Курбаной, а она, в свою очередь, сообщила все международным организациям.

В зоне УЯ 64-49 процветало “стукачество”. Голод, издевательства, угроза смерти заставляли обездоленных заключенных доносить друг на друга и таким способом выживать: в зависимости от ценности информации, за доносы давали хлеб или другую пищу. Особенно ценились сведения о политзаключенных. Очевидно, кто-то донес и о наших контактах с Холтураевым. 18 февраля 1995 года Ахмаджана Адылова и меня вызвали в здание администрации. Там нас встретил высокого роста, лысый человек лет сорока пяти в гражданском. Он представился сотрудником Управления СНБ по Кашкадарьинской области. Мы зашли в одну из комнат и увидели, что там стоит капитан Расул Холтураев с побледневшим лицом. За письменным столом сидел молодой человек, тоже в гражданском, который что-то писал.

-Вы знаете этого офицера?,- спросил у Адылова сотрудник СНБ.

-У меня плохо видят глаза, поэтому людей в форме я не могу отличить друг от друга, -ответил Ахмаджан-ака.

-А Вы, Бекчанов, наверное хорошо знаете этого человека?, - обратился эс-эн-бэшник ко мне.

-Если бы я был близко знаком хоть с каким-нибудь офицером, не оказался бы в таком состоянии, -ответил я.

-Хорошо, с вами двоими поговорим в другом месте. Идите и не выходите из сектора, -сказал представитель СНБ.

В тот же день Ахмаджона Адылова перевели в соседнюю зону УЯ 64-33. Капитана Расула Холтураева сняли с работы и перевели в другую каршинскую зону - УЯ 64-61 - простым сотрудником. Меня-же специальным этапом снова отправили в Ташкент, в “сангород”. Когда я покидал зону, появился полковник Кулымбетов:

-Ты, парень, плохо шутишь со мной. Теперь я тебе устрою “раскрутку”!, - злобно сказал “хозяин”.

Глава семнадцатая

Как только я прибыл в очередной раз в “сангород”, началось неофициальное расследование. Его вели сотрудник Управления исправительных учреждений Османов и начальник “сангорода” майор Карим Шадиев. У них было несколько моих стихов, написанных в каршинской зоне, и они пытались доказать, что там содержатся оскорбления в адрес президента Каримова. Я этого не признавал. Тогда мне дали неделю, чтобы я написал подробный комментарий к своим стихам. Среди них было одно, которое, как выяснилось позже, продлило мои мучения еще на полтора года.

1 ноября 1994 года, на следующий день после того, как было написано это стихотворение, вышел указ президента о помиловании пятерых политзаключенных. Атаназар Арипов, Салават Умрзаков, Иномжон Турсунов, Хазраткул Худабердыев и Пулат Ахунов вышли на свободу.

Следователи в “сангороде” пытались убедить меня, что я тоже мог оказаться в этом списке, если бы “сидел тихо”.

Они вертелись вокруг меня, словно чего-то добиваясь, однако я не мог понять, чего. В конце концов, они рассказали мне, чего хотят: “В сегодняшнем состоянии Узбекистана виноват не Ислам Каримов, а несколько человек в его окружении. Если главный из них уйдёт, остальные посыпятся сами. Этот главный - Исмаил Джурабеков. Вы можете сыграть важную роль в его устранении. Напишете, что Джурабеков оказывал “Эрку” финансовую поддержку, всё - Вы свободны, можете идти на все четыре стороны”.

Одним словом, меня явно хотели использовать в каких-то дворцовых интригах. Я знал, что это опасные игры, но сразу отказываться не стал. Попросил свидания с женой. Они согласились, и уже на следующий день я встретился с Курбаной. На свидание жена пришла с сыном. Джалолиддин, которому исполнилось четыре года, меня не узнал. Я еле сдержал себя в руках.

Оказалось, перед свиданием с женой уже беседовали и сообщили: “Ваш муж на наше предложение не соглашается. Если и Вы его не уговорите, живым Вы его больше не увидите”. Когда Курбаной спросила, что это за предложение, ей ответили: “Это должен знать только он. Если он расскажет об этом Вам, конец будет и для Вас плохим”. После свидания она должна была снова зайти к майору Шадиеву и сообщить результат.

Я сказал, что в этом деле нет никакой гарантии и попросил жену передать им, что если оно раскроется, их головы полетят. Я знал, что каждое слово, сказанное нами, прослушивается и анализируется. Во время всей встречи меня не покидало ощущение, что мы видимся последний раз и прощаясь, я думал, что прощаюсь с семьей навсегда. Что будет дальше, знал только Аллах.

В тот день меня больше никто не беспокоил.

На следующий день пришел порученец Шадиева и привел к майору. Как только вошли в его кабинет, Шадиев закричал: “От вас нигде нет покоя! Даже в тюрьме вы не можете сидеть тихо. Твои сообщники за границей угрожают, что поднимут шум перед референдумом! Если что-нибудь произойдет, знай, что и твои дни будут сочтены. На, распишись здесь. После референдума можешь идти на все четыре стороны”, после чего сунул мне в руки несколько листов бумаги.

Я стал было читать стоя, однако Шадиев разрешил мне сесть. Передо мной появилась пиала с чаем и тарелка, полная сладостей.

На самой лучшей финской бумаге красивыми буквами сверху было написано: “Другу”, познанному в беде”. Это была статья, точнее, открытое письмо председателю партии “Эрк” Мухаммаду Салиху, написанное от моего имени. В нем сообщалось, что в то время, как по его вине, точнее, из-за его политических амбиций я нахожусь в заключении, он путешествует по заграницам в свое удовольствие и даже не помогает моей семье, оказавшейся в тяжелом положении. Главная мысль этого грязного письма была приведена в самом конце: “Полностью поддерживаю продление полномочий нашего президента Ислама Каримова до 2000 года”.

Прочитав статью, я повернулся к Шадиеву:

-Нельзя ли встретиться с автором этой писанины?

-Что, удивляетесь тому, что здесь написана правда?, -спросил недовольно Шадиев.

-Нет, я хочу узнать, почему этот человек нападает сейчас на своего старого друга, - ответил я.

Лицо Шадиева исказилось. Боясь, что он не даст мне договорить, я поспешил объяснить:

-Это написал Мурад Мухаммад-Дост. Когда-то он не отходил от Мухаммада Салиха, даже посвятил ему свой роман. Неужели теперь, когда он находится под крылом президента, он дошел до того, что стал писать такие произведения?...

-Ты зачем говоришь это мне? Ты кто вообще такой? Да на тебя стоит подуть, как ты улетишь, идиот! Дадахон Хасанов хоть и неправду, но написал. Мы живем с ним в одном квартале, теперь его никто не трогает... Президент правильно делает, что сажает вас. Давал вам работу, так вы не захотели!, -разозлился Шадиев.

-То, что мы не согласились на предложенную им работу, это правда, потому что мы боролись не за должность, а за народ, -не успел сказать я, как Шадиев заорал:

-Вон! Исчезни! Завтра поедешь в Карши, там и сдохнешь!

Перед референдумом заключенных угостили пловом. Бедняги благодарили президента за то, что хотя бы раз могут поесть в заключении по-человечески.

27 марта 1995 года диктатура в Узбекистане была продлена до 2000 года. В этот-же день вагон, придуманный господином Столыпиным, снова повез меня в Карши.

Прибыв в зону, я вновь подвергся “прописке”, вместе с новичками. В конце “прописки” капитан Орзимурад Фармонов отделал меня так, что все лицо было в крови. Другие заключенные вновь помогли мне очухаться. Первым поспешил на помощь Самандар Куканов.

3 мая 1995 года по зоне распространился слух о том, что вот-вот выйдет указ о новой амнистии. Этот слух оказался верен, потому что в этот день все политзаключенные нашей зоны вновь дружно отправились в ШИЗО и нас задокументировали как “злостных нарушителей дисциплины”. Меня, как обычно, обвинили в “агитации против государственного строя”.

В этот раз мы оказались в камере вдвоем с “зоновским дурачком” Альбертом Гидельманом. Он до утра кричал и плакал, поэтому нам доставалась двойная доза ударов. Как всегда, особенно зверствовал капитан Мамарайим Хайдаров, бивший ногами. На шестой день я не смог встать и меня вновь были вынуждены отправить в санчасть. Пролежав там полтора месяца, я так и не смог подняться. Из Ташкента приехал начальник УИТУ (Управления “исправительно-трудовых учреждений” т.е. тюрем) полковник Шавкат Каримов и осмотрев, велел снова отправить меня в “сангород”.

Вечером 12 июля 1995 года мы вновь тронулись в путь. Камера в “столыпине”, шириной 1 метр 20 см и длиной 2 метра, была рассчитана на двоих заключённых. Дневная жара так нагрела вагон, что и вечером температура в камере не опускалась ниже 40 градусов.

Меня положили на второй ярус. Внизу лежал Шавкат Абдуллаев, состояние которого было еще хуже моего. Он был родом из Ферганы, 1952 года рождения, отец пятерых детей.

Шавкат непрерывно стонал, плакал и харкал кровью: туберкулез перешел у него в рак легких. Фельдшер Холбай непрерывно давал ему лекарства, делал обезбаливающие уколы, но все было бесполезно. Это знал не только фельдшер, но и сам Шавкат. Тем не менее, содрогаясь от боли, он просил Шавката помочь ему. В забытьи бедняга звал своих детей и ругал их мать. Но чаще всего, беспрерывно он произносил эти слова:

“Не хочу умирать, не хочу умирать, доктор, доктор, спасите меня!...”

Лежа наверху и слыша, как несчастный произносит эти мольбы, я время от времени злился, словно во мне звучал сатанинский голос: “Я ведь тоже тяжело болен, неужели он не может терпеть, этот человек!”. Затем сразу испытывал стыд от того, что так думаю.

Сколько прошло времени, не знаю, но было часа два или три ночи. Наш почтовый поезд с прицепленным “столыпинским” вагоном приближался к Самарканду. Внизу не переставая стонал Шавкат, боль не давала ему уснуть. Мои глаза закрылись или как будто закрылись. Не могу сказать, что я спал, потому что то, что я видел, было таким реальным, каким не может быть сон. Я смотрю сны каждый день и могу твердо сказать, что в этом горячем и душном вагоне я видел в ту ночь не сон. Это было что-то другое:

Я оказался в глухом помещении, стены которого были выложены из кирпича, и удивился оттого, что ни в одной стене не было дверей. Однако прямо передо мной в стене зиял небольшой проем. Я подошел к нему и глянул наружу. Там была пустота. Я совсем высунул голову, посмотрел вниз и обомлел: внизу ... ничего не было. Да, низ тоже был бел и безгранично пуст. Дом, где я находился, висел в пустоте. В ужасе я рванулся назад. В этот момент с той стороны окна появился Шавкат. Он был одет во все белое. Шавкат вдруг стал закладывать проем кирпичом. Он делал это так быстро, что комнату стал застилать сплошной мрак. Я рассердился и изо всей силы толкнул кирпичи, которые наставил Шавкат, и они посыпались в пустоту. Проем открылся. Комнату залил свет. Но это продолжалось недолго. Шавкат снова стал ставить кирпичи, чтобы закрыть проем. Я с той-же, возможно, даже большей злостью снова опрокинул эти кирпичи вниз. В открывшейся белизне стоял Шавкат. Он летел или стоял просто так. Комната была заполнена ослепительно белым светом. Шавкат начал отдаляться от проема и постепенно растворился в белизне. После этого из моего горла вырвался возглас: “Аллах акбар!” Еще один возглас: “Аллах акбар!”. Еще раз: “Аллах акбар!”

Я открыл глаза и бессознательно посмотрел вниз: Шавкат, словно ожидавший меня, издал сильный стон. Затем четко, с выражением сказал: “Съел все-таки!”,- и затих. Он умер.

Подошел фельдшер Холбай. Взял Шавката за руку, посмотрел на меня. И навзрыд заплакал. Побывав за два года в разных зонах и тюрьмах, я ни разу не видел, чтобы тюремный сотрудник плакал оттого, что умер заключенный. Заключенные плакали из-за друг друга, но чтобы это делал сотрудник администрации...

Однако я все ещё находился в состояния потрясения от той сцены, которая только что прошла перед глазами. Всё, что я знал о человеческой жизни и смерти, все мои материалистические взгляды разом рухнули. Я испытывал одновременно и ужас, и эйфорию.

Перед этим событием я лежал с температурой 40 градусов. После него температура резко упала, и в жарком, как баня, вагоне я стал дрожать от холода.

Фельдшер Холбай все ещё продолжал плакать. Наконец, он встал с места, повернулся к мне мокрым от слез лицом и попросил: “Сафар-ака, хотя-бы Вы пока не умирайте”.

Я ничего не смог ему сказать. Он ничего не знал о том, что я только что видел. Рассказывать-же об этом мне не хотелось. Но я знал одну вещь: этот полный белого света проем был входом на тот свет. Я подошел было к нему, но вернулся обратно. Мой товарищ Шавкат-же не вернулся, улетел через него. На самом деле, все заключенные в Узбекистане находятся перед этим входом. Впрочем, как и все люди на этом свете.

Это событие, случившееся на третьем году заключения, стало поворотным пунктом в моем восприятии жизни...

На рассвете мы прибыли в больницу для заключенных в Ташкенте. Труп Шавката (да будет милостив к нему Аллах!) и моё, все еще живое, тело сгрузили, положив на носилки.

В больнице я встретил Мамадали Махмудова, тоже прибывшего из Навои в тяжелом состоянии. Это была наша первая встреча в заключении. Я рассказал ему про удивительную историю в пути и смерть Шавката. Глаза Мастера увлажнились, и он сказал: “Сафар, ты будешь долго жить, должен жить”.

Через год, в августе 1996-го мы встретились с ним уже на свободе. Теперь Мамадали-ака говорил: “Мы будем долго жить, и будем жить в Узбекистане. Будем жить назло врагам. Узбекистан не чей-то личный участок, чтобы в нем бесконтрольно властвовать”.

Ситуация в “сангороде” была тяжелой. В разгар лета заключенные стали умирать один за другим. В древности наши предки говорили: “Пришла жара, пришла и “карга с косой”.

Комната, где мы лежали с Мамадали Махмудовым, опять находилась напротив морга. Холодильные установки в морге вышли из строя. Несколько дней специалисты пытались их отремонтировать, но ничего не выходило. Трупы начали вонять. Везде распространился тошнотворный запах. Раньше в комнатах было невозможно находиться из-за жары, и все выходили во двор подышать воздухом. Теперь-же туда невозможно было приблизиться. Мы вынуждены были сидеть в комнатах, закрыв окна и обвязав рот и нос полотенцами.

Общение с Мамадали Махмудовым продолжалось недолго. 26 июля меня снова этапировали в Карши. Снова та-же “прописка”, борона...

Однако “хозяин” не выглядел уже таким уверенным, как прежде и не грозился больше меня убить.

Меня вновь определили в 18-ю бригаду, где содержались больные. Численность её к тому времени увеличилась вдвое: из Навоийской колонии для туберкулезников в нее перевели 150 человек. Поменялся и начальник санчасти - вместо Рузибая Ибрагимова поставили человека из соседней зоны УЯ 64-33. Я встретился с ним и заявил, что туберкулезников к нам перевели незаконно. Он согласился, поскольку его направили к нам со строгим заданием добиться уменьшения смертности в нашей зоне, которая за 1995 год составила 140 человек.

В феврале 1996-го к нам в зону поступили еще двое политзаключенных - Мухаммад Раджаб и Мухаммад Исламов.

Мухаммад Раджаб находился в тяжелом состоянии, даже не мог поначалу вспомнить свое имя - так жестоко его избивали и мучали следователи.

22 марта полковника Алихайдара Кулымбетова арестовали при получении взятки. Зона, хоть немного, но вздохнула свободно. Однако те, кто под прикрытием “хозяина” тоже набивали карманы взятками, этого простить не могли. В конце апреля один из таких, начальник 17-й(хозяйственной) бригады капитан Эркин, под предлогом, что я не вышел на утреннюю зарядку, сильно меня избил. В результате меня были вынуждены опять положить в санчасть, где я пробыл до 3 июня.

В этот день, проснувшись, я сказал себе: “Вот, до свободы, даст Бог, осталось 57 дней”.

Все, однако, в это время меня избегали, так как по зоне вновь пошел слух, что “Бекчанова раскрутят” и никто не хотел стать соучастником, либо свидетелем этого дела.

Было 7 утра, когда из “балабола” раздалось:

-Заключенные Мухаммад Исламов и Сафар Бекжан! Быстро подойдите к зданию администрации!

Администрация никогда официально не называла меня так. Размышляя, в чем дело, я не торопился идти...

Выйдя из санчасти, я увидел перед зданием администрации группу незнакомых офицеров в высоких званиях. Мухаммад Исламов непринужденно разговаривал с ними.

Когда я подошел, Мухаммад Исламов объявил со смехом:

-Вот идет человек, который сам не верит, что он Сафар Бекжан!

Офицеры тоже засмеялись и поздоровались со мной за руку, чего в отношении заключенного мне видеть прежде не приходилось.

-Неужели человек, которому подарили свободу, может спокойно лежать?!, -весело воскликнул один из них.

-До Cвободы, даст Бог, осталось 57 дней, -невозмутимо ответил я.

Тут вмешался Мухаммад Исламов:

-Сафар, собирай вещи, сегодня отправляемся домой.

После этого мы вошли в здание. Мухаммада Исламова завели в одну комнату, меня в другую. Начальник спецотдела Орзимурад Фармонов, несколько месяцев назад бивший меня ногами по лицу, протянул постановление Кабинета министров Узбекистана. Оказалось, что это было решение об объявлении Демократической партии “Эрк” вне закона. Я должен был написать, что “поддерживаю решение о запрещении деятельности своей партии” и расписаться.

Я посмотрел на Фармонова, но он отвел глаза. Вероятно, это случилось с ним в первый раз.

-Я не буду подписывать эту бумагу. До выхода из заключения мне осталось 57 дней, потерплю. Я не добиваюсь амнистии.

-Если так, пишите, что хотите, -неожиданно согласился Фармонов.

Что я и сделал.

Многие не могли поверить, что нам возвращают то, что когда-то отобрали. Прощаясь с нами, кто-то плакал, а кто-то смеялся. Надежда обрести когда-нибудь свободу появилась в этот день и у других политзаключенных.

Мы вышли из зоны. До центра Карши доехали с офицерами. Дальше мы должны были добираться сами -вначале в Самарканд, а затем в Ташкент.

Я вспомнил 1993 год и решил проверить, нет ли за нами кого-нибудь от “кума”. Карши небольшой город и нам хватило часа, чтобы обнаружить за собой “хвост”. Одним словом, на свободе, которую мы не видели три года, ничего не изменилось. Но прежними были не только они, но и мы. Так же, как в зоне, я понял: придется бороться снова.

Часть четвертая

ВОЛЯ

Глава восемнадцатая

После выхода на свободу гости у нас дома не переводились целый месяц. Приходили, в основном, “эрковцы”. Среди них были и врачи, и благодаря их заботам мой ослабший организм стал постепенно набираться сил.

В один прекрасный день мне захотелось повидаться с друзьями из творческих кругов. Я отправился в “Дом печати” под предлогом, что хочу опубликовать свои стихи, написанные в заключении, хотя знал, что никто не осмелится их напечатать. Зашел в дорогую мне по прежним временам газету “Узбекистон адабиети ва санъати“ (“Литература и искусство Узбекистана” -прим.пер.) Сотрудники отказались даже брать стихи в руки. В газете “Туркестан” один мужественный человек все-таки нашелся, не побоялся хотя-бы почитать их.

Встретив в коридоре поэта Рауфа Парпи, я обрадовался. Все-таки стихи он прочитает, хотя печатать тоже не будет. Он привел меня в Союз писателей и стал показывать каждому встречному, приговаривая: “Вот, смотрите, живой Сафар! Можно, оказывается, и из узбекских тюрем выйти живым!”.

По правде говоря, люди не воспринимали эту горькую шутку. Поэт Мирзо Кенжабаев, например, едва завидев меня, испарился. Поэт Мирпулат Мирзо сбежал, оставив не допитым свой чай. Подумать только, эти борзописцы считались когда-то чуть-ли не “глашатаями независимости”. Я не ругал их, только огорчился. Такими сделали их несколько лет каримовской диктатуры.

Домой я вернулся в испорченном настроении.

Шпики следили за нашим домом и днем, и ночью. Соседи шутили: “Сафаржан, с тех пор, как Вы вышли из тюрьмы, нашему кварталу опять стали уделять повышенное внимание, живите долго”.

Друзья принесли мне целую пачку номеров газеты “Эрк”, изданных в эмиграции. Листаю с бьющимся сердцем. Наконец, в номере за 16 января 1994 года (№96) нашел статью Намаза Нормумина о том съезде партии, который проводился уже без меня:

“Съезд открылся 25 сентября 1993 г. в ташкентском Дворце культуры железнодорожников. Были избраны президиум съезда, мандатная, редакционная и счётная комиссии. Председательствующий, секретарь Центрального Совета профессор Атаназар Арипов зачитал поздравительные телеграммы, направленные съезду лидерами зарубежных политических партий. Среди гостей присутствовали ответственный сотрудник аппарата Президента Киргизбаев, представители городского хокимията, политических партий и движений. Съезд посетили, среди прочих, известный поэт и певец Дадахон Хасан и сопредседатель Народного движения “Бирлик” Шухрат Исматуллаев. Для освещения работы съезда прибыли корреспонденты республиканских и зарубежных СМИ.

Для оглашения письма председателя партии, первому слово предоставили мне. В письме была коротко обрисована общественно-политическая ситуация в республике, осуждено преследование оппозиционных сил и подтверждена неизменность следования партии “Эрк” своему пути, пути независимости.

Делегаты съезда внимательно выслушали письмо. Надо сказать, что письмо добавило делегатам уверенности и сил. Прения, которые начались после этого, прошли именно в том духе, в котором было написано письмо. В прениях приняли участие представители ряда областей, в том числе С.Йигиталиев. От Народного движения “Бирлик” выступил его сопредседатель Шухрат Исматуллаев. Ответственный сотрудник президентского аппарата Киргизбаев прочитал получасовую лекцию.

Речь Ш.Каримова была встречена негативно. Делегаты подвергли его обструкции и заставили сойти с тибуны, потому что Ш. Каримов изменил партийным принципам, вступил из личных интересов в сговор с властями и встал на путь открытой клеветы.

После перерыва делегаты съезда обсудили вопрос о внесении изменений в Устав партии. В обсуждении принял участие С.Йигиталиев. В итоге, полномочия председателя партии были значительно урезаны.

Следующим вопросом было переизбрание Центрального Совета. В ЦС были избраны по три представителя каждой области. Затем делегаты приступили к избранию председателя партии. Единогласно была одобрена кандидатура Мухаммеда Салиха, и под аплодисменты он был утвержден председателем партии. Растерявшиеся Ш.Каримов и С.Йигиталиев также проголосовали за Мухаммеда Салиха.

...Им было поручено организовать смещение Мухаммеда Салиха с поста председателя партии, но они так и смогли выполнить эту задачу“.

Я прочитал в газете материалы о терроре, устроенном против “эрковцев” после этого съезда. И сегодня, три года спустя, ситуация оставалась такой-же.

Не прошло и месяца после моего освобождения, как меня вызвали в Бектемирское отделение милиции Ташкента. Там со мной беседовал сотрудник СНБ, представившийся как Вахиджан (фамилию не помню). Он сказал: “Вы так и не можете успокоиться. Ваши друзья утверждают, что устроят в Узбекистане вооруженный переворот. Если Вы к ним присоединитесь, знайте, что Вас опять посадят”.

Я письменно сообщил об этой угрозе членам правозащитной организации.

Но СНБ не стало ограничиваться угрозой. Однажды, когда я обедал, снова появился этот “Вахиджан”.

Я налил ему пиалу чая.

-Мы, маленькие сотрудники большой организации, делаем то, что нам приказывают. В Узбекистане хватает таких, кто надоедает со своими правами человека. Просим Вас сидеть дома и отдыхать. Это не просто слова, прямо сейчас вручу Вам тысячу долларов”, -сказал “Вахиджан”.

Я рассмеялся.

Курбаной, которая слышала этот разговор, тоже засмеялась:

-Вахиджан, тысяча разве деньги, о миллионе надо говорить, о миллионе!

“Вахиджан” очень обиделся. Сказав: “Ну, как знаете!”, он поднялся и тут-же ушел.

На следующий день утром к нам нагрянули работники “санэпиддиспансера” Бектемировского района. У них оказались документы, свидетельствующие о том, что я и все члены моей семьи заразились каким-то “инфекционным заболеванием”. Они запретили нам выходить на улицу, пока нас полностью не обследуют в диспансере.

Однако не прошло и три дня, как я вынужден был нарушить этот запрет. Началась подготовка к проведению съезда Общества прав человека Узбекистана (ОПЧУ), и меня попросили сделать доклад о положении в местах заключения.

Познакомившись с этой организацией поближе, я узнал, что в последние четыре года, т.е. практически, с момента основания, её работой фактически руководил зам.пред ОПЧУ Михаил Дмитриевич Ардзинов. Именно благодаря ему и его группе ОПЧУ не только сумело выжить в условиях репрессий, но и завоевало заслуженный авторитет. За это Ардзинов постоянно подвергался преследованию, однажды даже был устроен взрыв у его квартиры . Что касается председателя общества Абдуманноба Пулатова, то он, живя в Вашингтоне, занимался в основном тем, что распределял между собой и близкими ему людьми деньги, выделяемые США на защиту прав человека. Что хуже всего, Абдуманноб при этом скрывал, или искажал информацию о репрессиях против членов партии “Эрк” и религиозных деятелей.

Михаил Ардзинов и его сторонники, естественно, были очень недовольны таким положением дел, но многие ещё сохраняли какие-то иллюзии в отношении Пулатова. Абдуманноб Пулатов и его сообщники, в свою очередь, были крайне заинтересованы в том, чтобы нейтрализовать своих критиков.

Правительство Узбекистана попыталось воспользоваться этой ситуацией, разыграв хитроумную комбинацию.

Ислам Каримов пригласил “политэмигранта” Абдуманноба Пулатова посетить Узбекистан. Более того, ему была предоставлена возможность встречаться с кем угодно и выступать в средствах массовой информации.

По приезде Абдуманноб был радостно встречен демократической общественностью, решившей, что теперь ситуация в Узбекистане меняется.

Однако затем поведение Абдуманноба Пулатова сильно разочаровало стронников демократии и прав человека. Он запретил активистам ОПЧУ критиковать режим президента Каримова за нарушение прав человека, пригрозив, что в этом случае Общество не будет получать финансовую помощь со стороны США и не будет зарегистрировано. В интервью СМИ, назвав себя “полномочным представителем политической оппозиции”, Пулатов заявил, что расценивает сам факт своего прибытия, как “свидетельство позитивных изменений в Узбекистане”, однако “народ Узбекистана не готов к демократии” и он “не знает, будут ли его дети и дети его детей жить при демократии”, так как “демократизация - это длительный и сложный процесс” ...

Аналогичные выводы содержались и в верноподданническом письме, с которым Абдуманноб Пулатов обратился к президенту Каримову. В нем Пулатов сообщил, что за последние два года “серьезно изменил” свои взгляды и призывает теперь к “национальному единству” в связи с “угрозой независимости Узбекистана со стороны России”, что он готов к “конструктивному сотрудничеству” с властями и просит президента о встрече, а также о разрешении провести съезд Общества.

С момента создания ОПЧУ в начале 1992 года власти отказывали в его регистрации и не разрешали проводить съезды Общества. Но теперь разрешение было дано.

Власти пошли на это потому, что хотели таким образом убить сразу несколько зайцев. Во-первых, они давно хотели убедить Запад, всю мировую общественность, что с правами человека в Узбекистане “все в порядке”, что там идет процесс “либерализации”, и съезд должен был это продемонстрировать.

Во-вторых, съезд понадобился, чтобы с помощью “конструктивной” оппозиции нейтрализовать настоящую оппозицию.

Главным врагом правительства была партия “Эрк”, и СНБ претворяло в жизнь стратегию её уничтожения. Кроме того, властям очень мешали честные правозащитники.

Ранее власти часто говорили об отсутствии “конструктивной оппозиции”. Теперь она “появилась” в лице братьев Пулатовых, Мирсаидова и их окружения. Но они не были опасны для правительства: СНБ знало, как их контролировать и использовать.

Самым важным для властей было то, что действуя от имени движения “Бирлик” и правозащитников, братья непрерывно боролись с партией “Эрк”. К этой борьбе подключился затем и Шукрулла Мирсаидов.

Другими словами, интересы властей и “конструктивной оппозиции”, во многом, совпали, поэтому они и пошли на сотрудничество.

Конечно, активисты ОПЧУ, убедившись, что Абдуманноб прислуживает властям, стали протестовать. Я тоже открыто выразил свое несогласие. Однако Пулатов продолжал готовить съезд, не обращая на протесты внимание.

При этом его противники постоянно подвергались давлению со стороны властей.

Однажды вечером активист “Бирлика” Толиб Якубов подвез меня на своей машине до Центрального сквера. Я направлялся к автобусной остановке, чтобы ехать домой, когда двое неизвестных подошли ко мне сзади и завернули руки за спину. Я пытался сопротивляться, но нападавшие были намного сильнее. В этот момент, словно с неба, передо мной снова возник “Вахиджан”.

-Что вы делаете с этим человеком, ну-ка, отпустите его!, -закричал он.

Оба “неизвестных” в мгновение ока испарились.

-Сафар-ака, хорошо, что мы случайно оказались здесь. Пойдемте, вон там, в машине сидит Баходыр Идрисов. Пусть он не волнуется, поговорите с ним, -попросил “Вахиджан”.

Мы подошли к стоявшей неподалеку машине “Нексия-Люкс”. С заднего сиденья слез полковник Идрисов. Поздоровавшись, он сказал:

-Мы должны поговорить с Вами в открытую. Будете играть с нами в кошки-мышки, снова нарветесь на большие неприятности. Давайте, посидим где-нибудь и обстоятельно поговорим.

Мы зашли в ночной бар около Дома печати и сели за свободный столик в углу.

-Хотя Вы и побывали в заключении, ума не набрались. Пытаетесь вместе с Ардзиновым найти деньги, которые съели Пулатовы. Когда предлагаем деньги мы, смеетесь. Что Вам вообще нужно, что Вы за люди? Не понимаю!, -огорченно покачал головой полковник.

Первый раз за все время общения с ним я уловил в его голосе какую-то искренность. Он продолжил:

-Послушайте меня внимательно. В Ташкенте есть два клана, которые по-настоящему сильны. Это ташкентская и самаркандская группы. Все государственные структуры заполнены, в основном, людьми из этих двух кланов. Вам, туркменам, в этой игре места нет, хорошо это усвойте. “Эрк” не имеет влияния среди бюрократии. Все его кадры или в заключении, или уволены. У Мухаммеда Салиха остались только босяки. Пытаясь поднять непосильное, Вы только покалечитесь. Врагов у Вас и так хватает, зачем-же пересекать дорогу еще и Пулатовым.

От неожиданной откровенности полковника Идрисова я несколько растерялся. То, что говорил он, не решались сказать даже мы, оппозиционеры. Я удивился не тому, что Пулатовы сотрудничали с властями (это не было ни для кого секретом), а тому, что полковник СНБ открыто признал, насколько государственные структуры поражены клановостью и местничеством.

Я хотел только спросить его, почему он назвал нас “туркменами”, но был так поражен услышанным, что забыл. Позже, раздумывая над этим, я пришел к выводу, что полковник сказал так потому, что и Мухаммед Салих, и я были родом из Хорезма (Хорезмская область граничит с Туркменией). Впрочем, это не имело значения, поскольку полковник являл собой типичный пример местнического мышления, столь укоренившегося в нашей жизни. Меня не задело то, что он назвал меня “туркменом”. Меня беспокоило то, что будучи узбеком, я, возможно, еще не полностью себя им осознавал. Меня задевало то, что и весь наш двадцатитрехмиллионный народ все еще был толпой, а не единой нацией.

-Прекращайте бороться за власть. Не вы представляете собой альтернативу правительству, -сказал полковник в конце.

-Кто же, по-Вашему, альтернатива?, -спросил я.

-Я это Вам уже сказал, -ответил Идрисов. -В народе могут быть люди, которые поддерживают Салиха, однако среди бюрократии таких нет. А в борьбе за власть решающую роль играет столица.

-Каждый меряет мир своей меркой, -подытожил и я.

Эта “откровенная” беседа помогла прояснила для меня многие вещи. У меня не осталось сомнений, что созданный Мирсаидовым “координационный центр оппозиции” на самом деле является клановым образование, призванным привести к власти эту самую “альтернативную силу”, представляющую интересы столичной бюрократии.

Какая разница между этими “альтернативными” деятелями и нынешними правителями? Я очень хотел спросить это у полковника Идрисова, однако не спросил. Да полковник и не ответил бы, поскольку тогда открылось бы, к какому клану он принадлежит сам. Впрочем, это и так было ясно.

Никакой разницы между людьми, находящимися у власти в Узбекистане сегодня, и “альтернативными” им нет. Это близнецы. Они сделаны на одной фабрике, в одно и то же время, по одной модели. Все у них одинаковое - костюмы, галстуки, туфли и даже мешки под глазами от пьянства. Они нами правят сейчас и собираются править всегда. О, Аллах, избавь нас от подобной судьбы.
Мой разговор с полковником Идрисовым я обсудил с руководством “Эрка”. На этом тайном совещании мне дали несколько разных рекомендаций. Во-первых, сидеть дома и ни во что не вмешиваться. Во-вторых, уехать из Узбекистана и, в-третьих, принять участие в съезде правозащитников, но сидеть тихо и никого не разоблачать. Я выбрал третий вариант.

Пришел домой. Курбаной сидела в тревожном ожидании. Воспользовавшись тем, что меня не было, её вызвали в районную поликлинику. Там ей вручили “предупреждение”, что без разрешения врача члены нашей семьи в течение двух месяцев не должны никуда выходить. Когда же она пришла домой, двое, приехавшие на “Жигулях” с государственным номером Б38-77ТН, дали ей документ, что наш дом находится на “карантине”.

Уходя, они пригрозили: “Если твой муж не будет сидеть тихо, он умрет”.

Тем не менее, я решил, что бы ни случилось, принять участие в съезде Общества прав человека Узбекистана. Съезд открылся в 10 часов утра 9 сентября 1996 г. в Республиканском Доме знаний.

Перед зданием Дома знаний стояли наши “эрковцы”, которых полковник СНБ назвал “босяками”. Все они были высокообразованными интеллигентами. Самый “босый” из этих “босяков” имел звание доцента. Я встретился со своими партийными товарищами, со многими из которых не виделся три года. Порадовался, что организация, которая подверглась таким жестоким репрессиям, продолжает жить. Не осталось сомнения, что стоит только льду немного растаять, как друзья сразу соберутся и снова примутся за работу. Большая часть из собравшихся в зале также состояла из “эрковцев”. Президент Каримов боялся не пулатовых и мирсадовых, а этих “босяков”, и поэтому была запрещена наша организация.

Съезд начался скучно. По составленному властями сценарию Абдуманноба Пулатова должны были переизбрать председателем Общества. Предварительно мы договорились, что не будем этому препятствовать, так как если бы стали это делать, власти нашли бы какой-нибудь другой способ, чтобы добиться своего.

Абдуманноб дал властям слово не выходить за черту, которую они очертили. Его беспокоил только Михаил Ардзинов. Боясь, что он спутает им карты, он решил нанести удар первым. Выйдя на трибуну, Абдуманноб заголосил: “Ардзинов назвал нашего президента фашистом, преступником. Он никогда не поправится. Я не буду работать с Ардзиновым. Выбирайте, или он, или я!”

Открытый донос Абдуманноба на Ардзинова всех потряс. Бедный Михаил Дмитриевич, пытаясь оправдаться, сказал: “Я никогда уважаемого президента не называл фашистом, я его назвал человеком с наполеоновским комплексом”, чем вызвал в зале дружный смех.

Идея объединения оппозиционных сил, безусловно, вызывала у нас симпатию. Однако поведение на съезде правозащитников Абдуманноба Пулатова, Шукрулло Мирсаидова и их приспешников, было исполнено в духе “Если ты не из нашей махалли, значит, наш враг”. Из-за того, что Ардзинов выступал против этой группы, он превратился в “клеветника” и “ненормального”. Председателя партии “Эрк” Мухаммада Салиха, отказавшегося присоединиться к группе, обливают грязью в каждом номере издаваемого кланом журнала “Харакат” (“Движение” -прим.перев.).

В конце съезд, под молчание присутствующих, принял предложенное Ибрагимом Буриевым подобострастное обращение к “дорогому главе государства”.

Через несколько дней после съезда шесть из одиннадцати членов вновь избранного правления заявили о своем выходе из ОПЧУ, не желая себя больше связывать с этой, ставшей теперь марионеточной, организацией. Это заявление, под которым есть и моя подпись, было опубликовано 29 ноября в московской правозащитной газете “Экспресс-хроника”.

11-13 сентября я принял участие в состоявшемся в Ташкенте международном семинаре, организованном Организацией по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) совместно с правительством Узбекистана. Этот семинар не представил реальной картины положения с правами человека в Узбекистане, так как организаторы опасались, что это может повредить их интересам.

Наши с Атаназаром Ариповым просьбы предоставить нам слово остались без внимания.

В конце семинара министр иностранных дел Узбекистана Абдулазиз Камилов устроил пресс-конференцию. Вопросы были, в основном, о партии “Эрк” и движении “Бирлик”. Вопросы о политзаключенных, о пропавших без вести инакомыслящих остались без ответа. Абдулазиз Камилов сказал о “Бирлике” следующее:

“Деятельность Народного движения “Бирлик” была приостановлена на три месяца. Сейчас этот срок прошел. “Бирлик” может возобновить свою деятельность. Наш президент сам лично несколько раз принимал их лидеров. Абдурахим Пулатов регулярно встречается с нашими послами в Анкаре и Вашингтоне. Что касается партии “Эрк”, то против руководителей этой партии возбуждено уголовное дело. Активисты этой партии должны поменять своих руководителей, или же поменять название и зарегистрироваться снова. Мухаммад Салих пытался организовать воооруженным путем государственный переворот”...

То, что это сенсационное заявление Камилова потом на полном серъёзе повторяли на Западе, было не менее удивительным.

Глава девятнадцатая

Меня и Михаила Ардзинова пригласили принять участие в симпозиуме, проводимом 30 сентября в Москве Институтом восточноевропейской демократии. 7 октября мы выступили на пресс-конференции, посвященной соблюдению прав человека в Узбекистане, где я рассказал о положении в местах заключения. В ней участвовали также поэт, корреспондент Радио Озодлик Ядгар Абидов и независимый журналист-правозащитник Альберт Мусин, несколько лет живущие а политической эмиграции в Москве.

Кроме того, я участвовал в семинаре “Права человека в Центральной Азии”, организованном правозащитным обществом “Мемориал”, основанным Андреем Сахаровым, и демонстрации, посвященной памяти советских диссидентов 30-90-х годов. Затем познакомился с деятельностью различных общественных организаций в Москве.

Пришло время возвращаться.

Мне сказали, что после “свободы слова”, которую я позволил себе в Москве, лететь прямо в Ташкент опасно. Я решил сначала побывать у родителей в Хорезме, а уже потом, когда успокоится, возвращаться в Ташкент, и взял билет на Ургенч.

Самолет приземлился в аэропорту Ургенча на рассвете 1 декабря. Пассажиры начали спускаться по трапу, но я не вставал с места. Понаблюдал в иллюминатор, что происходит снаружи. Выход с аэродрома был ещё закрыт. Пассажиров стали принимать в зал отлета. Стало ясно, что кого-то или чего-то ищут. Самолет следовал по маршруту Москва-Ургенч-Наманган и должен был дальше лететь в Наманган. Я присоединился к пассажирам, летящим дальше, и прошел с ними в зал ожидания. Затем через него вышел из аэропорта и, сев в такси, велел ехать, не останавливаясь.

Радуясь, что удалось обмануть людей “от кума”, я вышел в центре города. Такси отъехало, но на его место тут-же подъехали чёрные “Жигули” без номера. Из него выскочили четыре “амбала” и окружили меня. Вначале ударили ногой по колену. Я согнулся от боли, а после следующего удара свалился наземь. Били только ногами, один удар пришелся в лицо, но из тела, привыкшего за три года к избиениям, не вырвалось и стона.

-Куда ты от нас денешься, сволочь?! Не занимайся здесь вредительством, убирайся из Хорезма в 24 часа. Нам нужно спокойствие, понял?!, -сказал один.

После этого амбалы сели в машину и уехали. Я поднялся с места. Испуганные свидетели молча расходились, посматривая на меня.

Ко мне подошел только один худой, побледневший парень:

-Сафар-ака, идемте отсюда быстрее, -сказал он.

-А ты еще кто такой? Один уже велел мне убираться из Хорезма. Теперь ты говоришь, чтобы я уходил отсюда. Я на своей земле, никуда отсюда не уйду, -сказал я сгоряча и стал отряхивать одежду.

-Сафар-ака, у Вас по лицу течет кровь, Вам надо умыться. Вы, кажется, меня не узнали. В 49-й зоне я был рядом с человеком, которого Вы хорошо знаете. Я вышел на свободу месяц назад.

Действительно, человека, имя которого назвал этот парень, я хорошо знал. Он часто приходил ко мне, когда я лежал в санчасти.

-Он освободился?, -спросил я.

-Сейчас пойдем к нему или, если немного подождете в сторонке, я найду и приведу его, -ответил парень.

Неподалеку находился центральный базар Ургенча. Мы зашли в чайхану рядом с базаром. Вскоре парень привел моего знакомого.

-Сафар-ака, вас избили люди мафии. Кроме них, в Ургенче никто не поднимет на человека руку среди бела дня. На каждом шагу здесь милиция. Люди тоже не будут стоять молча. То, что это были люди мафии, не подлежит сомнению. Они таким образом служат властям, -сказал он.

-Они гонят меня из Хорезма, -сказал я.

-Если хотите, мы поможем Вам спрятаться в каком-нибудь месте, -ответил знакомый.

Я поблагодарил знакомых за желание помочь мне, но отказался. В тот-же день, забрав семью, находившуюся в Беруни, отправился в Ташкент.

В Ташкенте я обратился за помощью в поликлинику Бектемирского района. Месяц, пока на лице не зажили шрамы, не выходил на улицу.

27 ноября меня вызвали в Бектемирское РОВД. Там со мной беседовал замначальника отделения Т.Оперов. Он сказал, что по указанию МВД за мной, как “опасным преступником”, устанавливается милицейский надзор. По приказу Оперова двое сотрудников заполнили соответствующие документы. Сведения о том, что я нахожусь под надзором, были введены в централизованную компьютерную систему уголовного розыска.

4 января 1997 года к нам домой пришел молодой парень в медицинском халате. Он сообщил, что пришел предупредить о том, что наша семья находится на учете в районной поликлинике, как страдающая инфекционным заболеванием, и дал нам направления на сдачу анализов.

В тот-же день вечером нас посетил и старый знакомый “Вахиджан”.

-Сафар-ака, я пришел вас обрадовать,- сказал “маленький сотрудник большой организации”.

Я пригласил его войти внутрь. “Вахиджан” поздравил нас с наступившим Новым годом.

-С установлением милицейского и медицинского надзора не поздравляете, или пока об этом не знаете?,- спросил я.

-Это все ерунда. Вам предлагают большое дело. Знаете международную организацию “Эл” (“Отчизна”-прим.пер.)?, -спросил в ответ “Вахиджан”.

-Да, знаю. Это организация, которую возглавляет Абдурауф Максуди.

-Прекрасно. Эта организация сейчас бездействует. Надо поставить её на ноги. Вам предлагается взять на себя подготовку её съезда. Вы будете помощником Максуди. Будете ездить по миру всюду, где живут узбеки. И работа, и путешествия. Вашей семье выделят квартиру в центре города. Но мы -маленькие люди. Подробно обо всем Вы поговорите в аппарате президента. В течение двух дней надо явиться туда с документами, -сказал в заключение “Вахиджан”.

Я ничего на это не ответил. На следующий день мы обсудили это предложение на партийном заседании. Мы вспомнили, как за распространение газеты “Эрк” со статьей о Максуди свыше тридцати эрковцев были арестованы. Конечно, работать с таким человеком я не мог. Товарищи поддержали мое решение. Одним словом, в президентский аппарат я не пошел.

6 января вечером в дверь нашего дома постучали. Высокий мужчина в кожаной куртке спросил: “Вы Бекчанов?”,- и, не дожидаясь ответа, предъявил удостоверение сотрудника Управления уголовного розыска МВД старшего лейтенанта Абдурахимова.

-Я должен поговорить с Вами и осмотреть двор, -сказал Абдурахимов.

Мы вошли во двор, где семь лет назад вырыли яму под фундамент нового дома, но с тех пор все находилось в заброшенном состоянии.

-Вы находитесь на учете, как опасный преступник. По нашим сведениям, 4 января перед вашим домом стоял автомобиль “Жигули” шестой модели с госномером 59-95 ТН. Затем эта машина была угнана вместе с пассажиром, иностранным гражданином. Мы выясняем, имеете ли Вы отношение к этому преступлению, -сказал старший лейтенант.

Курбаной вынесла документы на владение домом и наши паспорта. Посмотрев их, Абдурахимов что-то записал в свой блокнот.

-Сафар-ака, я человек, далекий от политики, но Вы прекращайте играть с теми, кто сидит наверху. Если вот это преступление будет доказано, живым из тюрьмы Вы не выйдете,-предупредил он на прощание.

Эту угрозу я слышал, наверно, сотый раз в своей жизни. В тот-же день соседи тоже сообщили нам: “Сафаржан, милиция интересовалась Вами, спрашивали про какую-то машину”.

На следующий день я опять встретился с эрковцами. Многие посоветовали мне уезжать из Узбекистана, сказав, что в покое меня всё равно не оставят. Мы с женой решили тайно выехать в Москву, взяв только самое необходимое.

11-го января на Казанском вокзале нас встретил Альберт Мусин. Поехали на квартиру, которую снимал Ядгар Абидов, и которая была временным пристанищем для многих политэмигрантов и других людей, приезжавших из Узбекистана. Квартира была однокомнатная, а в то время там жил еще и Мусин, не имевший собственного угла. Тем не менее Ядгар-ака сказал: ”Квартира у нас маленькая, но душа широкая”.

В этой квартире мы прожили вместе больше месяца. Ядгар-ака, да поможет ему Аллах, терпел наших двоих детей (дочка родилась вскоре после моего выхода из заключения), хотя это было очень нелегко. Альберт Мусин сделал большое интервью со мной, которое было затем напечатано в газете “Экспресс-хроника” под заголовком “Политический террор в Узбекистане” и распространено на нашей родине.

Несмотря на то, что правозащитные организации “Хьюман Райтс Вотч-Хельсинки” и Русский ПЕН-Центр дали мне письма поддержки, находиться в Москве долго было рискованно, особенно после интервью: статуса беженцев, тем более политических, в Москве получить было нельзя (Ядгар Абидов и Альберт Мусин жили здесь несколько лет благодаря своему упорству, правозащитной и журналистской деятельности). Зарегистрироваться в милиции, как “гости из ближнего зарубежья”, мы тоже не могли - тогда ищейкам Каримова было бы легче нас найти.

В том, что в Москве находиться опасно, меня убедил и следующий инцидент. Обычно я не выходил из квартиры один, но однажды решил все-таки прогуляться за хлебом. На базарчике возле метро меня остановил милиционер и потребовал документы. Документов не оказалось, и он повел меня в отделение “для выяснения личности”. Там записали мои данные, но звонить никуда не разрешали. Я просидел так несколько часов, пока не появился Альберт Мусин с моими документами и “охранными грамотами”. Оказалось, что обнаружив моё исчезновение, он сам позвонил в милицию и узнал о задержании.

Уже после нашего отъезда “при проверке документов” был задержан и сам Мусин. Его хотели выдать Узбекистану за критические публикации в адрес режима Каримова, хотя это и противоречило российским законам. Мы, его друзья, включились в международную кампанию в его защиту. В этот момент члены “конструктивной оппозиции” еще раз показали свое истинное лицо. Многих из них, когда им приходилось трудно, Мусин защищал, хотя сам подвергался опасности. Несмотря на это, они не подписали обращение с требованием его освобождения, утверждая, что “задержание Мусина не имеет отношения к правам человека”.

В целом, сегодняшнее состояние узбекской оппозиции вызывает глубокое сожаление. Фальшивые герои, бившие себя в грудь на перестроечных площадях, сегодня продают идеалы свободы, которые мы вынашивали. Одна надежда, одна опора - наш народ. Верю, что когда-нибудь он встанет на ноги и сметет и своих угнетателей, и этих лжедемократов.

С этими смешанными чувствами я покидал Москву. Нам снова предстоял долгий путь...

С надеждой на Аллаха.

1993- 1997г.г.

P.S. Еще не пришло время рассказать всю правду о происходящем в Узбекистане. Надеюсь, что такое время не за горами.

Авторизованный перевод с узбекского Альберта Мусина